Купец некоторое время созерцал пленника, затем произнёс:

– Жить хочешь?

– Хочу, – кивнул ушкуйник, поддерживая худые штаны.

– Тогда будешь служить мне. Сделаешь то, что я скажу, получишь богатую награду. Понял?

– Понял.

– А будешь трепать по дворам языком – отрежу и его, и нос с ушами. Ясно?

– Ясно.

– Отныне я для тебя – господин. Так меня и будешь величать.

– Слушаюсь.

– Слушаюсь, господин, – поправил его Савелий.

– Слушаюсь, господин.

Купец смерил его презрительным взглядом.

– Домой хочешь вернуться?

– Хочу, господин.

– Вернёшься. Но для этого выполнишь одно задание.

– Какое, господин?

Савелий поднялся, закрыл двери и вернулся на топчан.

– Золотую Бабу знаешь? – спросил он.

– Как не знать!

– Я получить её хочу. Чтобы в Новгород с почестями вернуться. Там за такое богатство милостями осыпят. И тебя заботами не оставлю. Смекаешь?

– Смекаю, господин.

– Вот и хорошо. А где эта Баба, знаешь?

– Нет, господин.

– В доме кудесника здешнего. Живёт он с жёнкой своей, кругом одни югорские хибары, охраны никакой. Оно и понятно – чудины на идолицу вовек не позарятся. Для них она – святыня. А нам это на руку. Ты в хату к кудеснику залезь да идолицу вынеси. А уж я позабочусь, чтобы путь на волю был свободен. Через стену перемахнём, да в урёме скроемся. Чудины пока очухаются, далеко уж будем.

– А может, к нашим пойти, господин? – с сомнением произнёс ушкуйник.

– К каким нашим? К тем, что под городом топчутся? Они уже давно не наши. Им Золотую Бабу давать опасно – и сами не удержат, и друг дружке глотки перегрызут. Они теперича как безумцы: стоит золото узреть, напрочь теряют разум. Ежели мы с тобою хотим живыми до Новгорода добраться и Бабу сохранить, в тайне это дело держать надобно. Усёк?

– Усёк, господин.

– Вот так-то.

Упырь помялся.

– Чего ещё? – грубо осведомился Савелий.

– Мне бы пожрать чего-нибудь, господин. Оголодал – прямо страсть. На сытое брюхо и работается лучше.

Савелий взглянул на него исподлобья, засопел.

– Ступай на кухню. Там тебя накормят.

Ушкуйник, подобострастно кланяясь, уплёлся прочь, а Савелий вскочил с топчана и, сжимая кулаки, в беспокойстве стал мерить шагами комнату. Правильно ли он поступил, выбрав это ничтожество? Не ошибся ли? Искренний страх, стоявший в глазах Упыря, и его истовая молитва Золотой Бабе на площади, казалось, выдавали в нём человека сломленного, готового подчиняться чужой воле. Но разбойное прошлое не могло пройти бесследно и было чревато внезапными бунтами. Это тревожило купца. Если бы он мог, то, конечно, обошёлся бы без помощника. Но в том-то и дело, что задуманное им требовало участия напарника, который выкрал бы реликвию. А в случае провала, если бы вор попался, Савелий лёгко мог отпереться. Сам он боялся лезть к шаману, но соблазн был слишком велик. И вот, замирая и трепеща, купец поддался ему. Но как всякий неуверенный в себе человек, тут же и засомневался.

Он прошёл к окну, выглянул наружу, затем окинул взором помещение, привычно ища икону. Не найдя её, потёр кулаком лоб и, обратив взор к лежавшему на полке медвежьему черепу, перекрестился. «Помоги мне, Господи», – прошептал он.

Дверь княжеского терема сотрясалась от ударов. Снаружи слышались истошные крики:

– Кан! Кан! Беда! Вставай, кан! Смерть пришла!

Унху открыл глаза, отбросил шкуру, рывком сел на топчане. Голова его ничего не соображала, но рука уже шарила по стене в поисках меча. Тело работало само по себе, подчиняясь отработанному годами чувству. Жена тоже проснулась, устремила на него пронзительный взгляд, прошептала одними губами:

– Русь?

– Едва ли, – пробормотал кан.

Стук, приглушённый несколькими дверьми, доносился слабым буханьем, словно на дворе толкли зерно в ступе. Унху встал, извлёк из висящих на стене ножен короткий меч, бросил взгляд в маленькое окошко. Солнце ещё не взошло, на улице была темень непроглядная, сквозь редколесье блестели звёзды.

Жена тоже села, придерживая раздутое брюхо. Она была на сносях, каждое движение давалось ей с трудом. Унху, прищурившись, покосился на неё, успокоительно произнёс:

– Лежи. Небось пустяки какие-нибудь. Всё будет хорошо…

Он бросил взгляд на огонёк дымящей лучины, протопал к двери спальни, открыл её, хрипло пролаял в пространство:

– Что там?

Глаза его сонно моргали, сбрасывая ночную коросту, руки и ноги подрагивали, приноравливаясь к быстрым движениям, в голове царил кавардак. Сквозь щели между косяком и дверью, ведущей в соседнюю комнату, забрезжил красноватый свет. Дверь открылась, на пороге предстал вой с лучиной в правой руке. Разглядев в полумраке властелина, он смущённо кашлянул.

– Господин, пришли люди. Говорят, пама убили.

– Как убили? Кто?

– Мы не знаем, господин.

Унху встряхнул космами, изгоняя остатки сна.

– Ладно, – промолвил он. – Сейчас выйду.

Он прошёл в соседнюю комнату, прикрыл за собой дверь и хлопнул в ладоши.

– Одёжу мне!

Понабежали рабы, принесли льняную рубаху, дорогой персидский халат с вышитыми на нём крылатыми львами, порты с красной бахромой и короткие няры из лосиной кожи. Пока кан облачался, другие невольники волокли верхнюю одежду: узорчатый кумыш с колпаком и широкий сине-зелёный пояс с болтавшимися на нём оберегами. Наконец, одевшись, Унху вышел в сени, урча и фыркая, умылся в кадке с ледяной водой, преклонил колени перед медвежьим черепом на полке и надел перевязь с мечом, поднесённую одним из слуг. Затем открыл дверь, накинул колпак и шагнул на мороз.

Тусклые звёзды размазались в переливчатом сиянии луны. С востока находила тёмная лазурь, разбавлявшая угольный мрак ночного неба слабым свечением. На едоме, приютившей русский стан, горело три огонька. Унху злорадно усмехнулся, вспомнив, какой россыпью искр был покрыт холм, когда русь только явилась туда. Возле заплота переминались с ноги на ногу четыре ратника с копьями. Поёживаясь от холода, они перекидывались короткими фразами и усмехались чему-то. Ещё один сидел на лапнике, откинувшись спиной к стене амбара, и курил сар. Рядом с дверью безмолвно стояло двое рабов. Узрев господина, они опустили головы и замерли, как истуканы. Вои повернулись к кану, уткнули копья в снег. Лица их оцепенели в ожидании приказов. Со спины на ухо вождю зашептал слуга:

– Простой люд хотел к тебе ломиться, кричал что-то, да мы выяснять не стали. Влепили пару затрещин и вытолкали всех взашей. Хотели совсем разогнать скотов, да больно они взбудоражены. Может, и впрямь чего стряслось. Осмелились потревожить тебя. Ты уж не серчай на нас, господин.

– Ладно, ладно, – хмуро откликнулся Унху. – Пойдём послушаем, чего болтают.

Он махнул воям рукой, чтоб отперли ворота. Те с громыханием вытащили засов, медленно распахнули створы. Собравшийся на площади народ повалил было во двор, но понабежавшие отовсюду ратники ловко выстроились в шеренгу и выставили перед собой пальмы. Люди шарахнулись от мерцающих в сумраке железных наконечников.

– Стой, не дави! – заорал кто-то. – Дальше пути нет.

Унху медленно подошёл к толпе, раздвинул своих бойцов.

– Ну чего хай подняли? – спросил он, уткнув ладони на бока. – Плётки захотели?

– Господин, – сказал мужичок с грязным закопчённым лицом. – Беда приключилась. Пама убили. Осиротели мы.

– Как так убили?

– Зарезали его. Негодяи какие-то.

– Это кто ж посмел? – вопросил Унху.

– Да разве ж вы знаем? Заходим в его храмину, а там он мёртвый лежит. И разворошено всё, точно разбойник орудовал.

Унху почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Несмотря на мороз, тело прошибло потом.

– Нарты мне! – каркнул он, набухая желваками.

Во дворе засуетились, послышались понукания и окрики. Кан стоял перед толпой, невидящим взором глядел поверх голов, а люди наперебой говорили ему: