– Утром камлание-то самое лучшее. Оно, конечно, дороже, зато уж наверняка. За десяток кур или козу всю правду тебе откроет, с духами потолкует, да ещё и о здоровье справится. Душевный человек! У кого только рука поднялась? Ты уж найди негодяя, хочется в глаза ему посмотреть. Это ж надо чего удумали – пама убить! Отродясь такого у не водилось. Служек, бывало, вешали или топили, особливо если нерадивые да к браге склонность имели. Но чтоб пама, да ещё в его доме! Должно, из зырян кто постарался. Больше некому. Они ведь, зыряне эти, хитрющие, спрячутся в укромном месте, выждут случай, да и бьют исподтишка. Ты уж не цацкайся с ними, господин, давно пора было передавить эту заразу…

Унху слушал краем уха, не отвечая. На него нашло оцепенение. Неужто и впрямь в городе скрываются спасшиеся от резни пермяки? Тогда чего стоят все его победы, если любой бродяга способен нанести смертельный удар? Ощущение этой беззащитности глубоко задело кана.

Наконец, слуги запрягли собак и подогнали нарты кану. Тот запрыгнул в них, остервенело ухватился за рукоятку меча.

– Расступись! – крикнул сидевший впереди возница.

Люди, собравшиеся перед воротами, быстро очистили вождю дорогу, и тот в сопровождении нескольких воев на оленях вылетел на запорошенную площадь. Слабый ветерок катал по притоптанному снегу пепельные хлопья. Над прогоревшим костром возвышался неровный вспученный бугор, похожий на остатки спалённой избы. По насаженным на шесты головам русского воеводы и шамана бродили вороны, клевали в растрёпанных чёрных волосах. Возле бронзоволицего идола Нум-Торума, перевесившись через путы, корячился обугленный труп Якова Прокшинича. Перед ним зиял чернотой неровный круг золы. Рядом, опершись на копьё, скучал вой, следивший за тем, чтобы югорцы, жадные до русской крови, не уволокли мёртвого славянина на глумление прежде, чем настанет время его похоронить. Уважение к противнику требовало предать тело земле непоруганным.

Кан мчался по улицам, подавленно озираясь. Двухдневный погром зырян оставил в городе следы не хуже вражеского нашествия. На ветвях священных елей среди густых ветвей и оберегов висели растерзанные трупы пермяков. Некоторые были обнажены, на побелевших от мороза телах зияли ужасные раны. Возле сгоревших домов и поваленных самъяхов собаки дрались за требуху. Повсюду валялись полусгоревшие шкурки пушных зверей, разломанные сундуки с вычурной пермяцкой резьбой, порванное тряпьё с пятнами крови. Содрогнувшись, Унху подумал: «Кулькатли принёс это зло в мой город. И сам погиб от него».

Перед домом пама, как и следовало ожидать, собралась толпа. Люди шумели, спорили, плакали. Едва вождь подъехал к ним, кто-то злобно выкрикнул:

– Видишь, кан, что зыряне-то творят! Нечего было селить их тут.

Унху нахмурился, грозно вопросил:

– Это кто там такой дерзкий? Говоришь, кан – глупец? На моё место заришься?

Народ сразу примолк, робко опуская глаза. Унху сжал зубы и направился к дому.

Дверь была чуть приоткрыта, изнутри доносились охи и плач. Ступив в дом, Унху прищурился от яркого огня, горевшего в чувале, сморщился и, оглядевшись, заметил двух помощников шамана, замерших при его появлении с туесками в руках.

– Где пам? – спросил Унху.

– Во дворе, – ответил один. – Мы вынесли его из дома, господин. Там мороз, и телу будет меньше вреда…

– Как его убили?

– Ударили ножом в спину. А жене исполосовали брюхо.

– Когда это случилось?

– Мы не знаем. Ко мне пришли люди, сказали, что пам не выходит, просили узнать, не случилось ли чего. Кулькатли всегда камлал в это время – на удачу, на здоровое потомство, на хорошую охоту… Я пошёл. Постучал к нему, он не отзывался. Потом открыл дверь. Он лежал возле стола лицом вверх, а глаза были выкачены, и щёки синие, как будто душили его. Сначала я подумал, что его поразила болезнь, хотел помочь, но потом зажёг лучину и увидел… – служка запнулся, голос его дрогнул, – увидел, что он лежит в луже крови. А жена – чуть подалее. Мёртвая. Я хотел приподнять его, но… не смог. На меня напал такой страх, что я тут же выбежал на улицу. Вот и всё. – Служка всхлипнул.

Кан засопел, прошёлся по разгромленной избе. Судя по всему, шаман не дался легко. Пол был усеян обломками глиняных горшочков, раздавленными берестяными коробами, связками сушёных цветов, разбитыми деревянными ларцами. С левой стены обрушились полки, одна из лап священного медведя укатилась в угол, приткнувшись к иттармам предков, котёл опрокинулся и лежал на боку, чернея закопчённым дном. Посреди комнаты темнело пятно впитавшейся крови. Рядом лежали поломанные лосиные рога, сорванные в пылу борьбы с притолоки.

– А где Сорни-Най? – спросил кан.

– Похищена, господин.

Унху в бешенстве сжал кулаки. Кто же мог совершить такое преступление? Только зыряне. Им было за что мстить паму, и они не трепетали перед югорской богиней. Кан медленно вышел из дома, знаком подозвал к себе одного из воев.

– Прочешите весь город и найдите уцелевших зырян. Они украли нашу владычицу.

– Да, господин.

Вой отошёл, отдал распоряжения другим бойцам и вскочил в седло.

– Господин, что прикажешь делать с захваченными зырянами? – спросил он.

– Сначала пытай их, а когда расскажут, куда спрятали похищенное, убей.

– Слушаюсь.

Ратник ускакал. Кан остался в задумчивости возле избы. «Может, они заодно с русичами? – подумал он о грабителях. – Напрасно я не добил новгородцев. Надо было сделать это сразу. А теперь уже поздно. Кто знает, как далеко успели уйти эти подонки? Да и в какую сторону пошли? Ах, что за срам на мою голову! Или это месть богов? Но за что? За то ли, что я отдал богиню русичам? Неужто пам был прав, и Сорни-Най прогневалась на меня?». Полный сомнений, Унху принялся прохаживаться рядом со срубом, думая о дальнейших действиях. Люди шушукались, наблюдая за ним, осуждающе качали головами, досадливо сплёвывали. Им не терпелось ещё раз умыть руки в крови, и они ждали отмашки, чтобы приступить к резне. Но Унху медлил, и это злило собравшихся.

Вдруг из скопления простолюдинов к нему протиснулся запыхавшийся слуга. Поклонившись, зашептал на ухо:

– Господин, русич пропал.

– Какой? – не понял кан.

– Которого ты наградил домом и оленями.

Унху вытаращился на слугу, побледнел. Так вот кто предатель! Он схватил невольника за плечо, сжал пальцы что есть силы, потом оттолкнул от себя и прохрипел с ненавистью:

– Найти мерзавца.

– Слушаюсь, господин.

Слуга исчез в толпе, а кан, сверкнув глазами, рявкнул на людей:

– А ну кыш отсюда! Живо!

Соплеменники недоумённо уставились на него, не понимая причины такого гнева.

– Прочь, я сказал! Пошли прочь!

Люди бросились врассыпную. Кан же, подойдя к нартам, брякнулся на них.

– Домой, – коротко приказал он вознице.

Собаки, подчиняясь голосу погонщика, развернули нарты и припустили по улицам. Над еловым сузёмом начал разливаться дрожащий медовый рассвет. Чёрные кроны дальних берёз и сосен ещё цеплялись за остатки ночной пелены, но сквозь их голые ветви уже просвечивала бледно-жёлтая заря. Звёзды утонули в тумане полупрозрачных облаков, обозначившихся на просветлевшем небе. Обгрызенная пятнистая луна ухватилась за верхушку огромной пихты на крутом косогоре за городом и медленно таяла, не желая скатываться за бурунный окоём.

Кан выехал на площадь, оглядел собравшийся люд, выскочил на снег и в бешенстве заорал:

– Что застыли? Ищите зырян! Не всех ещё настигло наше возмездие.

Люди заволновались, зашумели, послышались радостные вопли, кто-то преданно взвизгнул:

– Мы отыщем их хоть в зубах Куль-отыра!

Другой голос с торжеством провозгласил:

– Говорил я, зыряне виноваты!..

Люди побежали в разные стороны, спеша ещё раз насладиться убийствами. А вождь, прогнав от ворот опостылевшую толпу, вошёл во двор и бросил стражникам:

– Всех новгородских пленников сюда. Свяжите им руки и нещадно бейте.

– Слушаюсь, господин, – откликнулся ратник.