– В воду его, – приказал он, махнув ладонью в сторону проруби.

Ушкуйники бросились к связанному Сбыславу, подняли его за руки и за ноги, поволокли к вырубленной во льду дыре. Поднеся, вопросительно взглянули на поповича (не скажет ли ещё чего?), но тот молчал, и ратники осторожно, чтобы не упасть самим, начали опускать купца головой в ледяную бездну. Сбыслав брыкался, что-то пытался сказать, но лишь мычал сквозь варежку и яростно вращал глазами.

– Вот и пришёл конец несогласиям нашим, – кротко произнёс Моислав. – Видать, богам так угодно было. Знай, Сбышек: не таю я на тебя зла, и ты на меня не таи. Все там будем – одни раньше, другие позже. Ты вот умираешь на глазах у товарищей своих, а где нас смерть застигнет – неведомо. Так что радуйся – ты воистину избран. И да простят тебя боги.

Он опустил голову и что-то неслышно зашептал. Ушкуйники продолжали медленно опускать Сбыслава под лёд. Купец отчаянно дрыгался, и даже когда масляная чернота сомкнулась на его шее, изгибался, поднимая волны и пуская пузыри. Ратники, держа купца с двух сторон, занесли его над прорубью, поставив столбом, а затем выпустили из рук. Камнем ушёл Сбыслав на дно, вода забурлила и разошлась пенными бурунами, льдинки прижались было к снежной кромке и вновь сомкнулись, густым слоем затянув прорубь. Толпа издала вздох и тут же замолкла, сама испуганная своими чувствами. Моислав неотрывно смотрел в синевато-чёрную дыру воды. Он был бледен и тяжело дышал. Его исхудавшее лицо вдруг резко постарело, спина ссутулилась, а глаза наполнились неизъяснимой печалью. Засопев, он смахнул рукавицей каплю с кончика носа.

– Пошли за следующим, – проговорил он, направляясь к боярскому шатру. Ушкуйники нестройной толпой последовали за ним. В наступившей тишине стал слышен скрип снега под ногами и короткие разговоры, которыми ратники пытались отогнать тягостные мысли.

– Теперь-то уж заживём! Больше нам вятшие воду мутить не будут…

– Видал, как он в пучину-то ушёл? Без единого вздоха. Знать, поджидал его уже царь речной…

– Давно пора было. Попович – знатный ушкуйник. Концы в воду, а поживу – себе. Так и надо…

– Как хомут с шеи… Долго они на нас пахали, да сколько верёвочке не виться…

– А я вот помню, как вятшие к крепостце ходили. Тоже, небось, не просто так…

– Да что говорить: все они – изменники, все смерти лютой достойны.

– В Новгороде-то повеселимся, али как? Отведаем боярской кровушки, хе-хе…

– Помнишь, как Гюрятку вешали? Визжал как кабан…

– Хорошо погуляли. Раздольное было времечко. Нынче уж не так.

– Князю с посадником надобно долю оставить. Иначе осерчают.

– Перебьются. Сами без порток, какая уж тут доля?

– А ежели допрос учнут, куда вятших дели? Что ответим-то?

– Не твоего ума дело. Об этом попович с Буслаем пусть головы ломают. А мы – люди маленькие…

– А тревожно всё ж таки.

– Теперича хоть до Камня дойдём. А за Камнем – гуляй душа! Жратвы и рухляди вдоволь. Бери – не хочу…

– Думаешь, упыри югорские отцепятся от нас?

– А то как же! Они на вятших зубы точили. Ноне своё получили, авось отступятся.

– А ежели нет?

– А ежели нет, тебя им отдадим, хе-хе…

Перекидываясь мрачными шутками, ушкуйники добрели до шатра, перед которым кулём лежал связанный боярин. Вывернув голову, он уставился на поповича и выдавил:

– Пощади, не лютуй.

Попович зримо удивился.

– Ой ли, Завиде? Ещё вчера и замечать меня брезговал, и ныне о пощаде молишь?

– Озолочу, – прохрипел боярин.

Моислав самодовольно улыбнулся.

– Не я казню, боги казнят, Завидушка. Покурочил ты идолов, думал – с рук сойдёт? Ан нет, всё в скрижалях небесных записано! Вот и наступил час расплаты. Был ты родовитый боярин, белая кость, а ныне – червь у ног моих, тварь издыхающая. Всем воздаётся по делам их, Завидушка!

По его знаку смерды подняли боярина на ноги, нахлобучили на него упавшую шапку. У Завида выступили слёзы на глазах. Дрожа, он заморгал, спросил укоризненно:

– Как отцу-то в очи смотреть будешь?

– Ты за меня не тревожься. Ты за себя тревожься. Не я, а ты пред богами предстанешь вскорости. Вот о чём думай. – Он ухмыльнулся и махнул рукой: – Тащите его, ребята, к той сосне на берегу.

Ратники поволокли Завида к дереву. Моислав шёл чуть позади и, поёживаясь от холода, угрюмо оглядывал местность.

Лес встречал его привычным безмолвием. В морозной дымке проступали кривые ветви, словно застывшие щупальца чудовищ, тонула в молочном тумане снежная пена сугробов, покосившимся плетнём сгибался надо льдом заиндевевший ивняк. Солнце, невидимое за кронами деревьев, испускало слабый сумеречный свет, который слегка подкрашивал верхушки безбрежного сузёма на горизонте. Ничто не двигалось в тайге, ничто не шевелилось, и даже волк, сопровождавший русичей, куда-то подевался, словно предчувствовал нехорошее.

Боярина подтащили к невысокой кряжистой сосне с раздвоенным стволом, одиноко торчавшей над береговой вымоиной, поставили на колени. Завид отчаянно мотал головой, силился сказать что-то, но не мог, сотрясался рыданиями.

– Успокойте его, – хмуро велел попович.

Один из челядинов с размаху ударил Завида по скуле, повалил набок.

– Не бедокурь, боярин, – мягко произнёс Моислав. – Прими смерть достойно.

Он повернулся к сосне, протянул к ней ладони и заговорил больным голосом:

– О повелитель огня Перун! О владыка неба Нум-Торум! К вам обращаюсь я со смиренной молитвой! Примите в объятия ваши сего недостойного, нарушившего покой ваш и дерзко злоумышлявшего на идолов ваших! Не по худому намерению, но по тяжкой доле нашей пришли мы сюда, в обитель вашу, дабы прославить имя славянское и разнести славу новгородскую по самым отдалённым краям. Не было в нас вражды к законам вашим, лишь немногие питали злобу к святилищам вашим и слугам. Все они настигнуты карой небесной, ныне отдаём вам последнего и самого лютого из них, да насытится ваша месть и успокоится гнев…

Закончив речь, он обернулся к воям, кивнул на боярина и провёл ладонью по горлу. Нечай, вытащив нож, подступил к Завиду, перевернул его на живот.

– Уж не взыщи, боярин, – сказал он, наклоняясь. – Буду резать как умею. Сам понимаешь – до тебя только скотину вот так резал. А тут рука чувствовать должна… Не трепыхайся. Авось легче пойдёт…

Вятший застонал и уткнулся лбом в снег. Ушкуйник сбил с него шапку, взялся за волосы на затылке, дёрнул на себя и завёл нож под боярскую бороду. Не отпуская Завидовых волос, сделал несколько движений ножом, словно вспарывал туго набитый мешок, и тут же снег под головой боярина окрасился в густо-красный цвет. Завид что-то забубнил, заворочался, будто пробуждаясь ото сна, а Нечай ещё раз двинул ножом, и вятший затих.

– Господи Боже, помилуй меня, грешного, – донёсся из толпы чей-то дрожащий голосок.

Вои как один принялись креститься, снимая шапки.

– Совсем сдурели? – накинулся на них Моислав. – Богов обидеть хотите? Крестных знамений не накладывать, шапок не снимать! Мы не товарища своего хороним, а миродержцам жертву отдаём. Понятно вам, сиволапые?

Ратники смущённо натягивали шапки обратно.

– Поднимите его и подвесьте за ноги, – распоряжался попович. – Одёжу не сымать. Кого замечу – руки повыкручиваю. – Он окинул суровым взором собравшееся воинство и добавил: – Нечай, ты будешь главным.

Ратники принялись спорить, как поднять мёртвое тело на такую высь. Попович же побрёл к нартам, не слушая их – мыслями он уже был в грядущем. Ему грезилось, что станет он большим чародеем, объединит чудские и славянские силы, войдёт в Новгород и восстановит там власть древних богов. Запылают церкви, подожжённые его воями, а заброшенные капища Перуна и Велеса оживут, наполнятся воскурениями. Как сладко было думать об этом!

– Доволен, чай? – услышал он голос.

Это говорил Буслай. Он сидел возле боярского шатра и курил сар. Был он худ, страшно бледен и грязен. Руки его слегка подрагивали, нижняя губа чуть отвисла, обнажив почерневшие зубы.