— Сань, подсоби картошку чистить.

— Дите, иди сюда, пошебарши чего-нибудь, твой голосок войну заглушает.

— Сань, скажи: «Папа»!

— Сань, бери банник, надраивай ствол.

— Эй, хлопчик, не проходи мимо — посиди у меня на коленях.

Помогаю в камбузе чистить картошку и промывать гречку. Рублю мясную тушу на порции. Надраиваю орудийные части. Кочегарю на паровозе. Подгребаю уголь на тендере. Вместе с помощником машиниста Васей Желудем, бывшим коногоном с макеевской шахты «Иван», смазываем кулисы, дышла, заливаем маслом подшипники, подтягиваем гайки, подбиваем клинья, продуваем паром цилиндры, меняем в буксах паклю, смоченную в мазуте.

На моей шапке, просторной, не по голове, алеет железная, на весь лоб, звезда. На телогрейке, поперек всей груди, большой бант из шелковой материи — первый подарок Гарбуза. Винтовку я не просто держал в руках, но и пробовал стрелять из нее. Зажмурился, нажал на крючок и выстрелил. Больно толкнуло в плечо тяжелое ложе, но зато как я был горд! Дядя Петро взял из моих рук свою винтовку и засмеялся:

— Ну, Сань, теперь ты стреляный воробей — в беляка можешь целиться. Живых ты их видел аль нет?

— Видел. В Таганроге, в Ростове-на-Дону.

— Ну и как?

— Чистенькие. В хромовых сапожках. Аптекой от каждого несет.

— Дурак! Не аптекой, а духами. Знаешь, что такое духи? Вода спиртовая душистая. Все ваши благородия прыскаются этой водой с головы до ног. А ты спроси, зачем? Ясно, чтобы отшибить свой червивый дух.

Занятно слушать пушкаря, но все-таки я сворачиваю на еще более интересную дорожку:

— Дядя Петро, а у вас шашка есть?

— Нету. Сань. Зачем она? Шашку носят кавалеристы, а я пушкарь. Первый номер. Наводчик. Глаза и мозг артиллерии.

— А почему у Гарбуза есть шашка?

— Так он же командир. Для форса она ему требуется. Для командирского авторитета. А ты мечтаешь о шашке?

— Ага.

— Раздобуду! Потерпи. Как столкнемся с беляками, так от первого боя получишь трофей. И не какую-нибудь я тебе подарю шашку, Сань, а казачью, офицерскую. Жди. У беляков много этого оружия. Горы.

Беляки!.. Красные!.. Только и слышишь.

Все ближе фронт, и все чаще и чаще я слышу эти слова.

Белые и красные!

То, что армия рабочих и крестьян сильна и непобедима, это я уже твердо усвоил на политзанятиях и в разговорах с красноармейцами. Где Гарбуз и Петро Чернопупенко, там и сила, и победа, и правда. Но почему все-таки они красные? Этого я не знаю, хотя не пропускаю ни одной беседы, хотя на груди у меня кумачовый бант, а на шапке алая звезда. Стыдно этого не знать красноармейцу!

Как-то вечером, когда мы с дядей Петей лежали около пушки, курили махорку и молчали, скучая, я спросил его:

— Почему красные называются красными?

Петро Чернопупенко приподнялся на локте, жарким огоньком своей цигарки осветил мое лицо.

— До сих пор не знаешь, почему мы, солдаты рабоче-крестьянской армии, называемся красноармейцами? Эх ты, темнота!

— Не знаю, дядя Петро!

— Расскажу! Слушай. Есть красное воскресенье, красная рыба, красный товар... Слыхал?

— Слыхал.

— А знаешь, почему их так окрестили? Задела. Красная рыба — это значит всем рыбам рыба. Красное воскресенье, красный день — значит праздник над праздниками. А красный товар— всем товарам товар. Ясно? Вот такая музыка получается и с красным человеком. Всем человекам он человек. Пашет и кует. Кормит и поит весь мир. Песни поет и воюет за правду. Все на нем, на этом человеке держится, как этот вагон на колесах. Убери их, сразу землю носом начнешь пахать. Ясно?

Я кивнул. Все понял. Век не забуду. Но Петро Чернопупенко говорит и говорит, а я охотно слушаю.

— Красный человек — это тот, кто поднялся на решительный и последний бой, кого во всем мире обижают, угнетают этим, как его...

Из темноты, из-за орудийного лафета прогудел густой бас:

— ...наживой всякой, эксплуатацией...

Чернопупенко покосился в сторону, откуда донесся голос:

— Правильно, я ж про то самое и говорю. Красный человек— это значит гордый и чистый. Владыка, а не пришлепка. Красавец! Кипятильницу Машу помнишь? Она тоже красная, хотя и без ружья. Стреляет она по белякам не пулей, не снарядом, а красотой. И власть советская — самая красивая на земле власть, потому красной и называется.

Тот же бас, что прогудел насчет эксплуатации, дружелюбно посоветовал:

— Петро, ну-ка выверни наизнанку беляков, растолкуй что к чему.

— Ну, слушай! Вшей ты кормил?

Бас сейчас же откликнулся:

— А кто их не кормил?

— Значит, кормил. Всяких?.. Помнишь белобрысых, тощих, пушистеньких? Так вот от этой благородной твари и тянется корень беляков. В день своего рождения господа белогвардейцы были вот такими же белесыми, тощими. А как только сели на нашу трудовую шею, напились нашей честной крови, так стали величаться тузом Родзянко, временщиком Керенским, черным бароном Врангелем и генералом Шкуро, графом Мамонтовым, адмиралом Колчаком, атаманом Калединым, главковерхом Деникиным, батькой Махно...

Бас перебил Чернопупенко:

— Лордом Керзоном, папой римским, президентом Вильсоном.

В разговор неожиданно включилось сразу несколько красноармейцев. Со всех сторон понеслось:

— Царь Николай тоже был такой белой вошью.

— И король румынский и английский.

— Гришка Распутин и царица Сашка...

Я подумал и присоединил к баронам, князьям и царям еще десятника Бутылочкина, Карла Францевича, Крылатого и грека, скупщика золота и серебра.

Ясно теперь — красным людям, чистым, красивым, быть владыками на российской земле, а потом и на всем земном шаре.

Первый мой бой, первый бой с беляками, разгорелся где-то за Тамбовом, в дубовой рощице. По эту ее сторону, в овраге, на вытоптанном до земли снегу — наши, красные. По ту сторону, за деревьями с ржавыми листьями — они: бароны, князья, графья и тузы.

— Беглым, шрапнелью, огонь! — командует Гарбуз.

Голос у него хриплый, натужный. Лицо густо покраснело, налилось кровью. Нос стал острым, костистым, ноздри раздулись. Мне страшно и радостно смотреть на Гарбуза.

Петро Чернопупенко и другие пушкари повторяют команду Гарбуза. Потом разом, дружно дергают за ременные спуски — раздается орудийный залп, и пульманы наполняются дымом. В уши мои сразу же набивается что-то вязкое и свинцово тяжелое. Глаза слезятся. В носу щекотно. Душит кашель.

— Огонь! — командует Гарбуз. — Огонь! Огонь!

Пульман раскачивается, дрожит от колес до крыши. Броня все теплее и теплее. Дым клубится в бойницах, обложенных мешками и песком.

— Огонь! Огонь!..

Клацают части орудийных замков. Мелькают медные стаканы. Вспыхивают молнии выстрелов. Летят из стволов пустые гильзы, колокольно вызванивают по железному полу. Они такие горячие, что я обжег бы ладони, если бы не было на руках толстых рукавиц. Одну за другой отбрасываю гильзы в дальний конец пульмана, и гора их растет и растет.

При очередной вспышке орудийной молнии я вижу на мгновение почерневшее, мокрое лицо Петра Чернопупенко. Мне так хорошо знакома каждая его морщинка, что я без труда читаю мысли пушкаря. Он хочет пить: «Пропаду, если не хлебну глоток воды». Бегу к дяде Пете с ведром. Он пьет, окунув голову прямо в ведро. Напившись, мокроголовый, снова бросается к орудию.

— Огонь! Огонь!

Вражеские снаряды рвутся недалеко от бронепоезда — земля и балласт грохочут на крыше пульманов. «Донецкий пролетарий» курсирует вдоль рощи, часто останавливается и бьет, бьет из всех своих калибров.

Петро Чернопупенко уже совсем почернел. Блестят только одни зубы. Кровь, хлынувшая из ушей, оставила две дорожки на шее, стекла на плечи и засохла.

— Огонь! Огонь!

И вдруг голос Гарбуза умолк. Вслед за ним умолкли и все пушки. Тишина. Долгая, тяжелая тишина. Она давит на уши и сердце еще больше, чем канонада.

Гарбуз, натыкаясь в дымной мгле на красноармейцев, расталкивая их, пробивается к двери, командует: