— Открывай!

Грохочет броня, визжат навесы. Свежим потоком вливается в пульман зимний воздух. Оказывается еще день на улице, солнце, синее небо.

Гарбуз спускается на землю и, широко расставив ноги, с удовольствием вглядывается в рощу, в ту самую дубовую рощу, которую молотил всеми своими орудиями. Дубы, недавно покрытые ржавыми листьями, раздеты, оголены канонадой. Ни одного ржавого листочка на черных сучьях. Роща проглядывается насквозь, вплоть до противоположной опушки, где только что были они... Там уже никого нет. Ни одного барона и князя.

Черным-черно от свежевывороченного чернозема. Рваные ямы. Воронки. Где-то ржет раненая лошадь.

— Добре братва поработала!

Гарбуз поворачивается ко мне. Рот жарко розовеет, будто выдыхает огонь.

— А как ты думаешь, Сань? Здорово, а? Раньше мы с тобой били хозяйскую харю кулаком, а теперь... Ишь, как расклепали! Только живучие они — эти проклятые хозяева. Истребишь их тут, а они очухаются под Ростовом. Вытряхнешь из них душу в Новороссийске, они поднимут голову в Лондоне. Боюсь, Сань, как бы и .твоим сынам не довелось их глушить.

На юг, к солнцу, к сердцу Донецкого бассейна, на свою родину, к своей колыбели пробивается наш бронепоезд «Донецкий пролетарий».

За его плечами уже Курск, вознесенный на черноземную кручу. И белокаменный Орел остался позади. И меловые горы Белгорода.

Все вперед и вперед, к солнцу!

Днем и ночью бьют наши пушки, строчат пулеметы. Пороховой дым не выветривается из пульманов. Зима в разгаре, морозы крепчают с каждым днем, а нам жарко. Орудийная прислуга, раздетая до пояса, обливаясь потом, мечется около раскаленных пушек. Едим на ногах, спим под орудийную канонаду, по очереди. Часто до ветру некогда сбегать. Мало передышек выпадает на долю «Донецкого пролетария». Не до отдыха теперь. Бьем от зари до зари отборную, обмундированную и вооруженную с ног до головы англичанами, французами и американцами белую пехоту Деникина, главнокомандующего войсками на юге России; сечем вдоль и поперек породистых кобыл и жеребцов, белые папахи и черные бурки летучих конников генерала Шкуро, наводивших летом и осенью ужас на многие губернии; рвем на куски шестидюймовками, присаливаем шрапнелью отчаянных головорезов Мамонтова, совсем недавно топтавших булыжник тамбовских улиц и собирающихся к рождеству отслужить молебен в храме Христа Спасителя, в Москве.

В октябре деникинские полки ворвались в красную Тулу, уже ставили виселицы, собирались уничтожить тульских оружейников, да не успели. Вышибла их Красная Армия.

Еще до первой пороши белая гвардия хотела маршировать по улицам Москвы, а вышло...

Гоним и гоним беляков. Тамбов расцвечен пожаром, весь он в дыму и пламени, но победно реют над ним красные флаги, и народ, отбив врага, поет революционные песни.

После Тамбова — маленький Козлов, весь в серебре, в заиндевевших садах, в красной заре знамен. Потом чистенький, неоглядный из конца в конец губернский город Воронеж. Правее Воронежа, чуть сбоку, ближе к Украине — железнодорожный узел Касторная. Тут, на подступах к этой большой станции наш бронепоезд расколошматил в пух и прах тысячи бричек, саней, фургонов, полчища белой пехоты. После Касторной все красноармейцы щеголяли в новеньких английских ботинках, напяливали на себя офицерское шерстяное и шелковое белье, заморским шелком, вместо портянок, обматывали ноги, ели чужеземные колбасы, сосали из консервных банок тягучее сгущенное молоко, какао и пили французский коньяк, который называли «сосняк».

Под власть красных, под власть Советов, навстречу «Донецкому пролетарию» бегут город за городом.

От Бахмута, от донецких ворот, белые драпают так, что только пятки сверкают — не догонишь. Бросают эшелоны с хлебом, с английским и французским снаряжением, с кожей, с сукнами. В классных вагонах — горы желтых, окованных медью сундуков, чемоданов, верблюжьих одеял, подушек.

Подушки и одеяла тащим к себе в пульманы, а на чемоданы даже не смотрим. Такое добро сейчас валяется всюду, как подсолнечная шелуха.

Катимся по родной земле, по рабочему Донбассу на большом клапане, на всех парах. Вдоль станционных путей, вдоль шахтных сиротливых терриконов и заводских бездымных труб шеренгами стоят шахтеры, горновые, чугунщики, каменщики, их жены, сестры, дети. Все, от мала до велика, машут платками, шапками. Духовая музыка. Песни. И знамена, флаги. Празднично умылась зимняя шахтерская земля, оделась в маков цвет, жарко разрумянилась. В эти часы и спросил меня Чернопупенко:

— Теперь ты понимаешь, Сань, кто мы такие — красные?

Я киваю головой, смеюсь. Понимаю, хорошо понимаю.

Мой дедушка Никанор и отец тоже были красными. Сколько они угля добыли, чугуна выплавили! А бабушка, Варька, мама!.. Какими они были красивыми, как хорошо пели, рассказывали сказки, как сильно людей любили.

И я тоже буду красным человеком.

На юг, все на юг летит «Донецкий пролетарий».

Харцызск... Иловайск... Амвросиевка, Матвеев Курган и — стоп... приехали!

Впереди Азовское море, Таганрог и хорошо укрепленные позиции белых, защищающие Дон, Ростов — крепкие ворота на юг. Трехцветные знамена закрывают нам путь к солнцу. Череп и скрещенные кости предупреждают: «Вот твоя судьба, если поедешь дальше».

И снова накалились охлажденные орудия, закипела вода в пулеметах, чадом и пороховым дымом застлало пульманы... Опять хлынула кровь из ушей пушкаря Петра Чернопупенко...

Бьют и бьют орудия. Всходит солнце, заходит солнце, а они бьют и бьют. Всюду, куда летят снаряды, густо чернеет снег, и земля выворачивает свою бархатную изнанку. Тысячи костров, зажженных пушкой Петра, на многие версты озаряют Приазовье.

В декабре затрещал по всем швам донской вал белых, рухнул и рассыпался. В самое рождество, под звон церковных колоколов «Донецкий пролетарий» ворвался на окраину Ростова-на-Дону. Всю ночь Петро Чернопупенко бил по донским переправам, по Батайску, по хвосту бегущей, уползающей белой армии. Утром, ощерившись пушками, на самом малом ходу мы вышли к Дону-реке и остановились под прикрытием окраинных домиков. Впереди, за обрывом крутой насыпи лежал перебитый пополам железнодорожный мост. Два его целых, неповрежденных конца упирались на каменные прибрежные быки, а два искареженных — косо уткнулись в ледяную шкуру Дона, в его черно-зеленую пресную воду.

Дон! Ростов! Не думал я и не гадал, кем вернусь сюда. Хорошо сказано в песне: «Кто был ничем, тот станет всем...»

Перед новым, тысяча девятьсот двадцатым годом «Донецкий пролетарий» попятился назад, на запасные пути Ростова, в дальний тупичок, и Гарбуз, показывая из-под усов свои розовые десны, объявил:

— Отдых, братва! Банься. Выжаривай вшей. Лопай до отвала трофейный деликатес. Отсыпайся. Набирайся сил перед последним решительным...

Ночь...

Глухая, тихая ночь в болотных топях, в лесных зарослях прифронтовой полосы.

Бежит по рельсам зеленый бронепоезд «Донецкий пролетарий». Мчится без свистков, прикрыв черными дисками сигнальные огни. Остались позади степи, четырехрукие ветряки, курганы. Впереди и вокруг стоит темный лес. Он протянул свои ветки к поезду. Я слышу, как они шелестят о броню паровоза.

Болота повеяли прохладой и сыростью. Я застегиваю воротник сорочки и прижимаюсь ближе к паровозному котлу.

Ко мне подходит машинист Богатырев. Он шевелит черными усами, ласкает их широкой огрубелой ладонью, щурит глаза, показывает частые белые зубы:

— Ай, ай, какой позор, Санька! Замерз? В баню хочется? А может, поляков испугался? А?

— Пусть они нас боятся, мы пострашнее!

— Правда, дитё! — смеется Богатырев. — Такую белую ораву в Черное море сбросили — как нас не бояться?! Русский русского побил, а Антанту и подавно расколошматит.

Дежурный комиссар дымит черной вонючей трубкой в своем углу под керосиновым фонарем. Он поднимает голову в смятой, с растрескавшимся козырьком фуражке, насмешливо щурится.