Он знал уже математику, а я только раскрывал первые тайны арифметики. В фабзавуче у шефов он обогнал меня на целый курс. Я закончил фабзавуч, а он уже сдал экзамен на самостоятельное управление паровозом. Водил поезда, а я работал только помощником машиниста.

Я в вечной погоне за ним. И кажется мне, что если я его потеряю, то не шагать буду по жизни, а ползти.

Когда комсомол мобилизовал его на Магнитострой машинистом, я пришел в ячейку и попросил, чтобы меня тоже отправили. Поехал с нами со скуки и Петька.

Сколько я слышал об этом строительстве! О нем говорили в нашей ячейке на уроке политграмоты. Показывали в кино. Организовывали выставки, макеты, фотовитрины. Обществоведы сердцем своих лекций делали Магнитострой. О нем рассказывали диаграммы, кричали лозунги, плакаты, десятки книг, журналов, газет. Его именем называли все грандиозное, мощное, воодушевляющее.

И вот скоро, через два дня, я его увижу, буду там работать, жить.

Мне хочется с кем-нибудь об этом поговорить, разрядить волнение. Но с кем? Петька захрапел на весь вагон. Борис раскачивается со своей книгой.

По вагону суетливо бежит проводник, стуча веником о чайник. Спрашиваю: «Скоро ли Магнитострой?» Он взглянул удивленно и презрительно:

— Проспал, молодой человек, подъезжаем. Вагон не успею прибрать.

Бросаюсь к Петьке, рву его храп, отнимаю книгу у Бориса:

— Магнитострой, ребята, Ма-а-агни-и-то-строй!

Толпимся у окна. За окном медленно убегает назад серая степь в редких кустах желтого бурьяна. Над степью небо грязное, как зола, тяжелое, будто камень, и низкое, точно крыша. Ни человека, ни птицы, ни солнца. Нет, вон какая-то тень приближается. Стоит юрта, похожая на опрокинутую воронку из жести. Она накрыта войлоком. У ее черного отверстия, в бараньих шкурах, в кудлатом малахае на голове застыл человек. В ногах человека собака со сбившейся шерстью. Недалеко от юрты нагнулся верблюд над безлистным игольчатым бурьяном. Он поднял голову, глянул на нас своими мутными песчаными глазами и печально опустил длинную губу.

Показалось мне вдруг, что мы летим на гигантской ракете, забрались на какую-то неведомую планету, где еще доисторическая эпоха, каменный век. Видим мы пустыню бессолнечную, дикаря, который еще не открыл огня, всю жизнь в шкурах ходит, первую прирученную собаку и верблюда.

— Где же Магнитострой?

Борис удивленно посмотрел на меня и опять принялся за книгу. Петька повернулся на другой бок и засопел простуженным носом в стенку.

Колеса ударились о первые стыки стрелок, промелькнули вагоны в тупике, стали вырастать землянки, длинные деревянные сараи, будки, холмы свежей земли, люди с лопатами и лошади в плужных упряжках.

Грабари, грабари всюду. И еще пыль.

— Ну, теперь настоящий Магнитострой.

Вода в стакане успокоилась. Яблоки на самом краю столика перестали раскачиваться. В вагоне поднялась суета. Загремели чемоданы, корзины, голоса. Люди хлынули на землю Магнитки.

Вагон стал холодным и неприветливым. Спешно его покидаем и мы. Стоим на земле с немножко пьяными головами от долгой поездной качки.

Оглядываюсь. Под крышей землянки — не то барака, не то киргизской юрты, не то товарного вагона — висит железная полоска и на ней некрасивые буквы: «Станция Магнитная». Вокруг будочки-курятника горы досок, кирпича и камней. А за ними туман с землей обнимается.

Незаметно покидаю своих спутников и за углом станции робко спрашиваю у железнодорожника:

— Это и есть самый Магнитострой?

Он посмотрел на меня, отшвырнул из-под ног кусок дерева и сокрушенно сказал:

— Голова! Да ты Магнитострой в десять дней не обойдешь. Туда смотри.— И махнул рукой в пыльный туман.

Мы сели на свои сундучки с висячими замками и головы опустили. Бориса нет, куда-то убежал. Из вагонов еще выходят люди. Слышу русский чеканный говор, украинские ласковые слова, глухое восточное бормотание, белорусскую, с непонятными окончаниями речь и еврейскую горячую скороговорку.

Из коричневого международного вагона выходят клетчатые американцы, гладкие, бритые немцы и без улыбки, строгие, долговязые англичане.

И вот тут, около товарного вагона без колес, вросшего в землю, под железной ржавой дощечкой с выгоревшей надписью «Станция Магнитная», когда мы сидели на сундучках и ждали Бориса Куделю, мы и встретились с первой магнитогорской дивчиной...

Она подбежала к нам, тяжело дыша, глазастая, с росинками пота на лбу и на крыльях носа, ее русые волосы были припудрены щедрой магнитогорской пылью.

— Здравствуйте, ребята!..— проговорила она и улыбнулась.

Мы ответили ей не дружно, не приветливо, даже подозрительно. Порядочная дивчина никогда первая не затронет парня. Это уж нам хорошо известно.

— Здорово! — пробормотал я и отвернулся.

— Здрасте, барышня, наше почтеньице! — ядовито-насмешливо процедил Петька.

Дивчина не обижается. Стоит, нос и лоб вытирает платочком и бесцеремонно рассматривает нас.

Если уж ты такая нахальная, то и мы не лыком шиты. Она пытливо смотрит на нас, а мы — на нее. Петька толкает меня, шепчет:

— А, знаешь,— ничего!

Молчу. Смотрю. Губы у нее не комнатные, а степные — вишневые, полные, чуть припеченные, как мята-недотрога на солнцепеке. Только ветер да солнце щедро целовали их.

Кожа на щеках дивчины тоже прожарена солнцем, шелушится, там и сям розовеют свежие Пятнышки молодой кожи. Густой темно-бурый загар обливает мягкую, округлую шею, выточенную как бы ловким послушным резцом токаря. Грубее всего загорели покатые налитые плечи — они будто накрыты тонким, кирпичного оттенка платком. Глаза у дивчины большие, не то светлосерые, не то голубые — родниковая вода, чуть разбавленная васильковым цветом. Голова гордо держится на плечах, как у птицы, не желающей подпускать к себе ни зверя, ни человека.

«Да, ничего»,— мысленно соглашаюсь я с Петькой Макрушиным и закуриваю папиросу, чтобы придать себе более солидный, более храбрый вид и скрыть волнение.

Теперь, когда мне перевалило за девятнадцать, я почему-то не могу смотреть без смущения на красивых девушек. Стыжусь. Боюсь. А некрасивые почему-то не пугают меня.

Дивчина рассматривала нас минуту, а то и две, но так и не решила, те ли мы самые, кто ей нужен.

Спрашивает:

— Ребята, вы по мобилизации?

— Ага, мобилизованные.

— Комсомольцы?

— Ага, они самые.

Отвечает Петька. А я молчу, я во все глаза смотрю на дивчину. Напомнила она мне сестру Варьку, цветущую незабудку Машу. Сразу она мне понравилась, впечаталась в сердце.

— Паровозники? — пытает она Петьку.

— Ага, они самые. Постой, а как ты узнала, кто мы такие?

Дивчина засмеялась, показывая все свои белые чистые зубы.

Засмеялась, прямо в глаза мне посмотрела и сказала прозрачными озерными своими глазами: «А ты почему молчишь? Боишься меня? Зря. Я не кусаюсь, видишь, хоть и зубастая».

Вслух она проговорила смеясь:

— Так у вас же на лбу написано, и на сундучках, что вы паровозники. У моего отца точь-в-точь такой же сундучок, как у вас. Он машинист, здесь работает.

Она перестала смеяться.

— Вот что, ребята... Комсомол Магнитки поручил мне встретить вас и сопровождать до барака.

— Очень хорошо,— воскликнул Петька.— Встречай, раз поручили. Ну, произнеси речугу, поприветствуй!

Девушка так смутилась, что даже грубый загар заалел. Краснела, глаза темнели от обиды, но не опускала их, а голова была все так же гордо вскинута.

— Речей я не буду произносить, а вот поприветствовать...

Девушка смело шагнула к Петьке, протянула руку.

— Давайте познакомимся. Лена Богатырева. Секретарь комсомольской ячейки доменного цеха.

Петька, нахальный Петька, парень с луженой душой, даже он вспыхнул, пожимая руку Лене. А я...

Земля подомною горела, с неба падал дождь, когда рука Лены очутилась в моей.

— Лена,— отчеканила она.

— Александр,— едва внятно прошептал я. Сам себя не слыхал.

— Как? — спросила Лена и повернулась ко мне боком, чтобы лучше слышать.