Я увидел ее маленькое ухо. Оно было розовым и светилось. От волнения я молчал. Выручил Петька.

— Александр он по бумагам, а зовем мы его Санькой. Просим любить и жаловать, парень он золотой.

— Ну, Саня и Петя, поздравляю вас от имени комсомола с прибытием на Магнитку. Поздравляю и желаю быть достойными магнитогорского комсомола.

— Спасибо. Будем! — говорит Петька.

И мне хочется что-нибудь сказать, но губы не размыкаются.

Лена Богатырева!.. Был у меня друг Богатырев, дядя Миша, тоже машинист...

К счастью, подлетел Борька Куделя с агентом Магнитостроя — коренастым мужичишкой в парусиновом пыльном картузе, с красной повязкой на рукаве.

Увидев с нами Лену, Борька изумленно раскрыл глаза, сорвал с головы кепку.

— Здравствуйте! — смотрел и смотрел на девушку, и не мог оторваться.

Она спокойно, не смущаясь, выдержала его взгляд. Спросила:

— Вы тоже с путевкой? Комсомолец?

— А разве я уже не похож на комсомольца? — Борька задорно, вызывающе тряхнул кудрями, выпятив грудь,— Слава богу, только двадцать второй пошел.

— Наш бригадир,— сказал я,— Борис Куделя.

— Очень приятно,— кивнула Лена и направилась вслед за агентом Магнитостроя к грузовику.

Погрузили мы свои сундучки, вскочили в кузов потрепанного фордика и покатили по широкому и пыльному шоссе по просторам чудо-города, только два года назад появившегося на географической карте.

Навстречу нам бежали новенькие двухэтажные дома, за ними толпились длинные, крашенные известью бараки. Они уходили целым городом к подножию высокой горы, над которой поднимался дым, гремели взрывы и заливались гудками десятки паровозов.

Лена Богатырева взмахнула рукой в сторону рыжей горы, изрытой, гремящей, кишащей, как муравейник, людьми.

— Та самая!..

И умолкла, уверенная, что мы ее хорошо поняли.

Я смотрю на «ту самую», на магнитную рыжину, на дым взрывов, на коричневые поезда, грохочущие по пятиэтажным карнизам горы, смотрю на кургузые, без тендеров паровозики, таскающие доверху груженные рудой пульманы, смотрю на людской муравейник, а каким-то чудом вижу Лену — ее смуглые щеки, солнечный, с пепельным налетом пух на висках, и прозрачное ухо.

— Березки!..— говорит Лена и кивает на аккуратные одноэтажные домики, расположенные в два ряда вдоль дороги, на опушке березовой рощи. Березы, одна другой выше, карабкаются на Магнитную гору, по черному ее склону, куда не достает солнце.

«Сама ты березка»,— думаю я, глядя на Лену, на белую россыпь ее зубов, на ее русые волосы, подсвеченные солнцем, на белую батистовую блузку, парусно хлесткую, полную тугого ошалелого ветра. «Березка, чистая березка!,.» — твержу я. Глаза ее озерно-лесные, отражающие небо, глубокие-глубокие, тянут к себе, приковывают.

Грузовик громыхает по горбатому булыжнику, обгоняет грабарей, ломовиков, верблюжьи повозки, пешеходов. Везут глину, песок, камень, трубы, цемент, стальной шпунт, кули с мукой, лапти, хлеб, воду в деревянных бочках, дымящуюся кашу, ящики с апельсинами, пиво в бутылках, огнеупорный кирпич.

Все интересно, что мы видим. Но это, чувствую, еще не Магнитка.

И вдруг поверх грабарских дуг и лошадиных грив, поверх лаптей и апельсинов, поверх верблюжьих голов, поверх пыльной тучи я вижу настоящую Магнитку. Но прежде чем я увидел ее, услыхал голос Лены:

— А вот и наш завод!

Многочисленные трубы «нашего завода», башни домен, корпуса цехов — длинные, кирпично-стальные, серые, из литого бетона, сверкающие стеклом, озаренные жидкой сталью и чугуном — четко вырисовываются на голубом степном небе. Позади завода, за дымной степью, у края неба виднеются отроги Уральского хребта — темные, холодноватые, строгие, неприступные.

Едем дальше и дальше и никак не приедем.

— А где мы будем жить? — спрашивает Петька.

Лена почему-то не отвечает. Молчит. Петька настаивает:

— Товарищ Лена, я спрашиваю, где мы будем жить?

Она смущенно пожимает плечами.

— Откровенно сказать, ребята, сама не знаю. Поселим вас там, где найдется место. Мне дали четыре адреса, четыре барака. Тесно у нас, очень тесно! Вся страна ринулась сюда!

Барачные улицы, проспекты, переулки. Пыль. Ухабы.

Подъезжаем к одному бараку,— битком набито, нет ни единого свободного места.

Что ж, поедем к другому.

И в другом нас не принимают — трещит по швам от людей.

Не унывая, возвращаемся на шоссе, мчимся назад, кружим, петляем, ищем третий и четвертый бараки.

Найдется место и для нас!

Пересекаем линии железных дорог, ждем у переезда, встречаемся с десятками автомобилей, сотнями, тысячами телег, куда-то торопящимися людьми. Люди идут и идут — из бараков, из двухэтажных домов, из землянок, по гребням глиняных отвалов, по пыльным обочинам дороги, по завалам бревен и досок.

У меня уже заболела голова от быстрого бега форда, от молниеносной смены впечатлений. Машина вдруг делает крутой поворот, шоссе вырывается на простор, и я вижу море. Голубое, безбрежное, зовущее. Но как оно забралось сюда, к подножию Магнитки, в степную глушь? Вспоминаю: это, должно быть, и есть плененная река, превращенная в озеро на тридцать квадратных километров. Оглядываюсь. Здесь должна быть железобетонная плотина. Вот она!.. Волнистый обрыв высоко белеет свежим бетоном над неоглядным зеркалом воды, отражается в нем.

— Урал-река,— говорит Лена.

Лена смотрит туда же, куда и я, и глаза ее становятся совсем голубыми, светятся, как зеркальное озеро.

— Плотина!

Произнесла обыкновенное слово, обыкновенным голосом, а мне кажется, что она пропела какой-то призыв.

Борис поворачивается к Лене, спрашивает:

— Читал, будто плотину построили в сорокаградусный мороз, в сорок пять дней. Правда?

— Правда,— кивает Лена.— Я тоже строила.

За озером тянется Уральский хребет. Он, кажется, здорово приблизился. И во всю длину хребта, воды, всей степной и хребтовой дали, доступной глазам, разворачивается Магнитострой.

Вот опять доменный цех.

Железобетонная — в километр — эстакада, одетая волнистым железом, составляет бронированный корпус гиганта. Три домны пускают из шести свечек газ в задымленное небо. Двенадцать кауперов поднимаются башнями...

Густая сеть железнодорожных путей. На ней туда и сюда бегают шустрые, в черном лаке паровозы, с ковшами, налитыми жидким чугуном. Что ж, потягаемся!

Восьмиэтажное здание воздуходувки. Рядом— гордый стальным переплетом ферм, колонн, скреплений, мостовых кранов — стоит семитрубный мартен.

Вокруг трех гигантов, борт о борт — котельный, механический, разливочные машины, депо, железобетонная электростанция, которая поднимается даже над прокатом, домнами, мартеном.

Едем и едем, кружим, петляем... Ехать бы вот так, кружить и петлять без конца, смотреть и смотреть на русые волосы, в озерно-лесные глаза...

— А это наш соцгород,— говорит Лена.

Пятиэтажные малиновые корпуса с большими окнами прячутся от знойных, пустынного накала ветров, от заводской пыли на какой-то плоской просторной вершине. Соцгород огражден тройным кольцом молодого парка.

Петька укоризненно, косится на Лену, кисло смеется:

— Что ты тычешь на журавля в небе? Подай лучше нам синицу в руки. Барак, где наш барак?! Вот так встретила!

— Ладно, заткнись,— кричит на Петьку Борис,— будет тебе твой барак.

Борька сидел на связке книг, брошенных на пыльное дно кузова, и молча, не моргая, зачарованно смотрел на все, что попадалось нам на дороге,— на беленные известью бараки, на грабарей, на завод, на базар, на шатер цирка, на кирпичное, в сплошном барачном окружении, здание кинотеатра, с надписью на фронтоне «Магнит». Все Бориса Куделю радовало, всем он гордился и каждому магнитогорцу завидовал.

Я поближе придвигаюсь к Борису, обнимаю его плечи. Сидим, тесно прижавшись друг к другу, чуть дыша, и смотрим, смотрим на Магнитку, на Лену и опять на Магнитку.

Так мы и приехали к очередному бараку с красными крестами на молочных окнах. Наконец нашлись и для нас места. Лена, прощаясь, просто, как старым знакомым, сказала: