Что же делать, идти к ней или не идти? Пойду! Интересно все-таки посмотреть, какая она стала после всего.

Приближаюсь к ней не спеша, со спины. Но она слышит мои шаги, быстро оборачивается. Лицо ее испуганно-тревожное, несчастное и некрасивое. Но через мгновение оно преображается в сияюще-радостное, красивое и молодое.

— Санечка!..

Вскакивает со скамейки, вытянув руки, летит мне навстречу бело-розовая, шуршащая, жаркая. А я иду все так же не шатко и не валко, хмурюсь и думаю: «Ну и притворщица!.. Давай, давай, посмотрим, что будет дальше».

Подбегает ко мне, хватает мои руки, трясет, заглядывает в глаза. Видит мое хмурое лицо, и все-таки счастлива.

— Почему так долго, Саня? Задержался на работе?

— Угу. А ты давно здесь?

— Давно. Очень! Уже хотела уходить.

— Да?.. И почему же ты не ушла? Пугаешь?

— Что ты, Санечка!

Лена только теперь замечает, что я не улыбаюсь, мрачен.

— Ты чем-то расстроен, Сань? Чем, скажи? Неприятности на паровозе?

— Так, чепуха... А ты пешком добиралась сюда или на автобусе?

— Пешком.

— Целый день стирала и все-таки... пешком?

— Ты же знаешь, я прирожденный пешеход. Постой, а почему это так тебя заинтересовало?

— Так... пожалел твои ноги.

— Да?.. Саня, давай условимся... Требуй! Ругай! Презирай! Но не жалей.

Я усмехаюсь.

— «Ругай!.. Презирай!..» А как же насчет любви?

Лена краснеет, опускает голову. Уши ее пунцовые. Мне стыдно за свою грубость и больно за Лену. Я беру ее за руку, веду к скамейке. Мы садимся, и я пытаюсь выдавить на своем лице приветливую и ласковую улыбку.

— Я пошутил, Лена, не обижайся.

— Саня, ты так переменился!.. Раньше ты шутил совсем иначе.

Я тихо, едва слышно спрашиваю:

— А ты не переменилась?

— Я? Ни капельки!

— Да? Очень хорошо. Прекрасно.

Больше мне нечего сказать. Много слов теснится в груди, но все такие, что их нельзя произносить вслух — окончательно испугаю, оттолкну Лену, на всю жизнь обижу. А обиды она как будто не заслужила. Кажется, я наломал дров, зря взвинтился. Известное дело, у страха глаза велики. А впрочем, может, и не зря. Надо проверить.

Я закуриваю, выпускаю густую струю дыма мимо головы Лены и мирно, простодушно-вкрадчиво спрашиваю:

— Лена, можно тебе задать один вопрос?

— Хоть десять! — сейчас же отвечает Лена и бесстрашно, чистыми, безмятежно ясными, ни в чем неповинными глазами смотрит на меня.

«Дурак, дурак, что ты делаешь? — кричит во мне какой-то добрый голос. — Остановись! Обними свою любимую и будь счастлив!» Но я уже не могу остановиться, это не в моих силах:

— Лена, что бы ты подумала, если б... увидела меня с какой-нибудь дивчиной?.. Идем и, ничего не замечая, хохочем во все горло.

Лена опять отвечает быстро и решительно:

— Подумала бы, что вам очень весело, и пожалела бы, что я не с вами рядом.

— И все?

— Все. А что же еще?

— И тебе не стало бы грустно? Не обиделась? Не подумала, что я... что она...

Лена гладит мою руку, нежно и с жалостью смотрит на меня, шепчет:

— Глупый ты, Санька, глупенький!..

И от этого прикосновения, от этой ее нежной жалости, от ее шепота мне сразу становится легко-легко, покойно, светло, хорошо. Говорю:

— Нет, не просто глупый, а я настоящий дурак. Ленка, отшлепай меня по щекам скорее!

Лена решительно размахивается и в ее глазах рдеют озорные огоньки.

— За что отшлепать, говори?

— Так... заслужил. Шлепай, ну! Скорее.

Лена качает головой, опускает руку, улыбается.

— В чем дело, Саня? Когда, где и перед кем провинился?

— Ладно, потом расскажу. А сейчас... Лена, мы ни в кино, ни в цирк сегодня не пойдем. Давай отправимся на Магнит-гору, на «ту самую». А?

— Давай! — охотно соглашается Лена.

Взявшись за руки, мы шагаем к автобусной остановке.

Автобус, новенький, быстроходный, сияющий никелем и свежей голубой краской, доставил нас в Березки, к самому подножию горы, к северному ее склону. Отсюда уже не видно солнца, хотя оно еще не зашло. Чуть ли не целый час остался до вечерней зари.

Пробежав березовую рощицу, карабкаемся по травянистой скользкой крутизне, негусто покрытой то мшистыми, то голыми серыми, то рыжими железистыми камнями. Спешим взобраться на вершину, прежде чем солнце докатится до края неба.

Прохладная тень покрывает склоны горы, а нам жарко. Лена раскраснелась — ярче макового цвета. Горят щеки, губы, шея. Горят и сверкают чистой росой. Я останавливаюсь, привлекаю к себе Лену. Она жарко дышит мне в лицо, упирается в грудь руками, тихонько смеется.

— Опоздаем, Санечка... Идем!

Щедро, приманчиво, как в далеком детстве в донецкой степи, пахнет знойным спелым летом: полынью, чебрецом, истекающим соком молочаем, горячей пересушенной травой, птичьими гнездами. Кружится голова. Грудь клонится вперед, к земле. Нет сил, да и не хочется сопротивляться притяжению Магнит-горы, и я падаю на травянистый колючий склон. Лежу, молчу, жмурюсь, улыбаюсь.

— Опоздаем, Сань!

Нет, я не опоздал. Все свершилось вовремя. Я уже крепко, надежно держу в руках свое счастье и не выпущу его до конца жизни.

Поворачиваюсь на спину, открываю глаза. Лена стоит около меня, у изголовья, притихшая. Высоко-высоко надо мною раскинулось синее предвечернее, легкое, как парус, небо. Никого и ничего нет между мною, Леной и небом. Ни облака, ни жаворонка, ни орла, ни дождевой капли. Я, Лена, наша любовь, наше счастье и небо, его синева, его высота...

— Лена, давай поженимся,— неожиданно говорю я.— И как можно скорее.

— Куда ты спешишь? — спрашивает Лена и хмурится.

Вот опять!.. Как только заговорю о женитьбе, так она становится неузнаваемой: настороженной, колючей. Отчего это? Умолкаю. Размышляю. Потом притягиваю Лену к себе и говорю:

— Ты знаешь, я ничего, решительно ничего не боюсь, кроме... Смотрю вот на тебя, на небо, на Магнит-гору, и мне хорошо-хорошо, как во сне. Понимаешь?.. А вдруг проснусь — и ничего этого не будет: ни тебя, ни Магнитки, ни синего неба.

— У меня тоже так бывает... И у всех людей, наверное, так было и будет.

Я говорил с тревогой, очень серьезно, а Лене почему-то весело.

— Настоящее красивое счастье, Сань, таким и должно быть. Человек очень и очень дорожит добытой красотой, боится потерять ее каждую минуту.

— Да?.. — Я целую Лену в обе щеки, усмехаюсь.— Ты умная, умная!

Лена не отвечает мне улыбкой. Лицо серьезное, строгое.

— Да, Саня, с тобой я чувствую себя очень и очень умной. Идем!

Не дожидаясь меня, Лена устремляется на вершину. Бегу за ней следом, догоняю... и не могу догнать.

Меньше крутизна, слабее прохлада, теплее встречный ветерок, и вдруг целое море света льется мне в глаза, в грудь... Мы уже на вершине Магнит-горы. Далеко внизу, в долине, у сияющих запруженных вод Урал-реки, впечатываясь в отроги Уральского хребта, раскинулась необъятная, неоглядная Магнитка. Трубы, трубы... И дымы — белоснежный, коричневый, нежно-каштановый, пепельно-сизый, золотистый, рыжий.

Тысячи, десятки тысяч, двести тысяч людей стоят у домен, мартенов, у прокатных станов, трудятся, умнеют, открывают вокруг себя красоту за красотой... А ведь еще несколько лет назад здесь была голая степь, безлюдье.

Солнце нижним краем уже коснулось линии земли, и в долину неудержимо хлынул свет зари. Он затопил ее из края в край. Все домны, все корпуса цехов, бетонные и кирпичные, все разноцветные дымы, все бараки, все улицы и даже озеро и Уральский хребет стали одинаковыми в свете зари — оранжево-красными, озаренными. Каждый кирпич, каждый дым, каждое окно, каждый кусок металла, каждый клочок магнитогорской земли превратились в цвет знамени нашей революции и все вместе славили ее.

— Догоняй, Саня!..— вдруг кричит Лена.

Она бежит по росистой заревой траве, оставляя на ней темный след. Бежит и смеется. А я стою, смотрю на дорожку, проложенную Леной, слушаю ее смех и вспоминаю сестру Варю, Машу из Петушков... Колени мои подгибаются сами собой, опережая мысль. Я наклоняюсь к прохладной, чуть примятой траве, где пробежала Лена, прикладываюсь к ней губами. Трава пахнет чебрецом, мятой, дождем, солнцем.