Карл Францевич хорошо знал: чем скорее будет выбираться угольный пласт и заполняться породой выработанное пространство, тем меньше станет давление и газообразование. Значит, надо как можно скорее очистить выработку от газа, иначе участок безнадежно загазуется, может произойти выпал, и вся шахта рухнет...

В глубине темного штрека забелел большой крест — два свежих, со снятой корой горбыля, скрепленных большими гвоздями.

— Ну вот, пришли! — объявил Гаврила.

Глаза его суматошно пугливы, не смотрят на крест. Лампа в руках прыгает, и слышно, как дробненько постукивают зубы.

Никанор бросил себе под ноги шубу и валенки, сел на них, начал снимать сырые тяжелые лапти и разматывать почерневшие, местами пегие портянки.

— Газ замерял? — деловито, будничным голосом спросил он.

— Замерял, замерял! — с угодливой поспешностью ответил Гаврила.

— Когда?

— И вчера и сегодня.

— Ну и как?

— Известно как... язычок пламени тянется кверху, синеет венчиком... Гнездо гремучки, а все ж таки для огня в самый раз.

— Ну это мы ще посмотрим, как оно там...

Обувшись в валенки, Никанор взял лампу, твердо направился к дыре, ведущей в Атаманий куток. Перед крестом остановился. Сломать или просто перешагнуть? Схватил верхний конец горбыля, сломал, переступил рогатку. Стал на четвереньки и пополз.

В нос резко шибануло запахом тухлых яиц. Темнота показалась тут мрачнее, гуще, неподатливее, чем в штреке,— огонь лампы резал ее, как ножом, и след сейчас же. затягивало мраком. Откуда-то доносилось хлюпающее, шипящее клокотание, будто кто-то жадно вместе с водой пил и воздух.

Никанор остановился и, не дыша, долго прислушивался. Поднял над головой лампу, осветил пласт и увидел плоскую рваную щель, хрипящую невидимым газом.

Направил свет лампы вправо, влево по угольной стенке,— вот еще одна щель и еще... А сколько их еще невидимых!

Гиблое, проклятущее место! Недаром его закрестили горбылями.

Неторопливо, строго соразмеряя свои движения, подполз к рыхлой стенке пласта. Уголь черный, тусклый, без блеска, сырой, не отражающий света.

Осторожно, словно свечу навстречу ветру, поднес Никанор лампу к подножию пласта. Язычок пламени удлинялся, приобретал упругость, меняя желто-малиновый цвет на бледно-золотистый, обрастал сверху голубовато-прозрачным коготком. И чем выше, ближе к пласту поднимал Никанор лампу, тем сильнее, ярче светился венчик пламени...

— Ну как? — послышался снизу, из штрека, заискивающий голос.

Никанор не удостоил Гаврилу ответом.

Выполз в штрек, отдышался, согнал со лба жаркий пот, процедил сквозь зубы:

— Гнездо... а все ж таки мы его подпалим.

— Ну и слава богу! — шумно вздохнул Гаврила и побежал к телефону «Эриксон», висящему на крепежной стойке. Неистово завертел ручкой и, захлебываясь, радостной скороговоркой доложил хозяину «Веры, Надежды и Любови»:

— Карл Хранцевич, воля ваша полностью выполняется. Так, так... Готов. Уже переобулся. Одевается... Слушаюсь. Буду доносить...

Гаврила повесил трубку, танцующей иноходью вернулся к Никанору. Тот уже натянул на себя вывернутую шубу и лежал в узкой, как гроб, сточной канаве, полной черной воды. Когда длинная белая шерсть потемнела от влаги, а валенки набухли сыростью, Никанор выкарабкался из канавы. Темная вода ручьями стекала с него на сизую почву.

— Вот и хорошо! Никакой огонь тебе не страшен.

Никанор брызнул в лицо Гаврилы рукавом отяжелевшей шубы.

— Ты, ворон, не каркай! Чуешь?

— Слышу! — покорно откликнулся Гаврила и замер.

Никанор намочил овчинную шапку и глубоко, по самые уши, надвинул ее на голову. Сполоснул в черной воде канавы рубашку, туго обвязал шею и лицо. Оставил лишь узкие прорези для глаз. Надевая рукавицы, вспомнил о факеле.

— Эй ты, давай спички! — глухо приказал он десятнику.

Тот подстреленным зайцем выскочил из угла штрека, где затаенно сидел, подал теплый сухой коробок.

— Вот...— тихо шепнул Гаврила.

— Боишься?.. Вздуй факел! — властно, во весь голос прогудел Никанор.

Гаврила чиркнул спичкой — сломал, чиркнул другой — опять сломал. Третью Никанор отобрал. Зажелтела тусклая капля огня. Никанор бросил ее на факел, лежащий на почве, и штрек, задавленный темнотой, вдруг вспыхнул, ярко осветился, и Никанор увидел множество пар крепежных рам, убегающих далеко-далеко.

Поднял факел с земли, взметнул над головой.

— Ну, я пошел.

— С богом! — Гаврила хотел было перекреститься, но раздумал, тронул мокрый рукав шубы.— Никанорушка, слушай-ка, дружище, ты б того... этого... дай на хранение золотые... Боязно, как бы не потерял такой капитал в суматохе.

Никанор зло, усмешливо блеснул глазами.

— Не загублю, не бойся. Золото уже приросло к моей шкуре,— Он резко выбросил руку, шлепнул десятника мокрой рукавицей по отвисшей губе.— Разумеешь? Так шо тебе, друже, придется свежевать меня, разом с шкурою брать золото, в случае... Эх, ты!

— Никанорушка, спаси и помилуй тебя!..

— Брысь, паскуда, шоб тобою тут и не пахло!

Никанор размахнулся факелом — огонь туго, парусно зашуршал на встречной струе, засвистел.

Страшен был Никанор в сырой тяжелой шубе, в валяных мокроступах, в набухшей шапке, с забинтованным лицом.

Гаврила тихо, задом, задом и бочком, отступил к телефону и там замер, повис на трубке.

Никанор опустился на четвереньки, зажал факел в зубах и пополз в Атаманий куток.

— Паа-шел...— срывающимся шепотом доложил Гаврила. Телефонная трубка трепетала в его руках.— Пошел, пошел!.. Не могу громче, господи, боюсь... А если выпал получится... И косточек своих не соберу...

Гаврила замер. Не отрывая от уха трубки, вглядывался в глубину штрека. Она снова была темной, лишь чуть розовела слева, где была закрещенная щель.

Никанор полз по тому невидимому руслу Атаманьего кутка, который кое-как омывался свежими струями воздуха. Пламя факела туго рвалось вперед на гриве подземного ветерка, мирно потрескивало, ярко, празднично освещало забой. В его непривычном свете все казалось необычным: крепежные стойки — толстенными, золотыми, почва — чугунно-сизой, пласт стеклянно искрился, кровля нависала предутренним небом.

«Может, хватит? — Никанор остановился. Оглянулся через плечо, взглядом измерил расстояние до щели.— Аршин десять прополз, не меньше. Хватит!»— И сердце его оглушительно забилось. Вот она, вплотную приблизилась его минута, может быть, последняя в жизни...

Он лег, держа факел на свежей струе, и запоминал обратную дорогу к щели.

Кожей, нутром, горьким шахтерским опытом своим чувствовал Никанор, на какой пошел риск. Если метана мало, то он вспыхнет и сгорит. Если же много, сверх всякой нормы, то...

Он живо представил себе, что тут сейчас, как только он сунет факел в забой, может произойти... И от этой мысли он невольно вздрогнул, перед глазами встала страшная картина: подожженный газ всепожирающим пламенем мечется вверх, вниз, вправо, влево, ищет пищу, горючее, растет, накаляется и, став молнией, с бешеной скоростью несется по штрекам, разливается по всем забоям, рушит крепление, сжигает людей, ломает им хребты, головы...

Никанор лежал на русле свежей струи, лицом к закрещенной щели, и набирался решимости. Отгорело уже яркое пламя факела, и он начал чадить, а Никанор все не решался. «Еще минута,— подумал он,— и все пропало, уплывут  золотые...»

Никанор переложил факел в правую руку и медленно, вершок за вершком стал подвигать пламя к пласту, к газовому «кублу». Палка длинная, далеко достать можно.

С первым блеском молнии пожара он готов был ринуться вниз, на спасительную дорогу, в штрек.

Ждал пламени каждую секунду, и все-таки оно вспыхнуло неожиданно, ослепило, ахнуло, обожгло, завертело, затуманило, оторвало от почвы, понесло...

Очнулся Никанор в штреке, в сточной канаве.

Перед ним стоял на коленях узколицый человечишко и радостно трясся, скаля мышиные зубки. Кажется, Гаврила?..

Никанор все разом вспомнил и спросил: