Работа в эту ночь была горячая. Каждая секунда дорога. На разливочную машину водили чугунный поезд за восемь минут.

В ковши падали последние темно-красные капли остатков чугуна. Прицепился к поезду. К задним буферам паровоза взял три ковша со шлаком и поехал. Ковши с чугуном — впереди, со шлаком — позади, а паровоз — посредине. Надеюсь до смены еще раз побывать на домне.

Близился рассвет. С озера наползал туман. Он ватными стогами стоял на железнодорожном пути. По техническим правилам моей профессии я должен ехать в такую погоду черепашьим шагом. Но разве я могу терять дорогие часы? Домны рассчитывают на скорость. Они ждут ковшей.

Путь изведан на каждом метре. Ехал, не убавляя хода, беспрерывно разрывая туман сигналами. Вдруг чувствую, что паровоз, помимо моей воли, прибавил ход, облегченно зачмыхал атмосферной трубой.

Уклон? Нет, не может быть, здесь кривая линия и подъем. «Обрыв поезда»,— успел догадаться, но было уже поздно.

На паровоз обрушились с железным грохотом и скрежетом горы. Они ударили его в буфера. Мой тяжеловес дал пулевой разгон — и полетел с начинающегося уклона.

Меня сбило на пол, засыпало углем, осколками фонарей. Тяну ломаные пальцы к тормозу и никак не могу найти в темноте отшлифованную ручку крана машиниста. Я кричу Борисову:

— Андрюш, закачай воду и соскакивай скорее!

Впереди разливочные машины. Здесь кончаются пути. Тупик. Сейчас мы собьем ковши из-под налива, сломаем вилку подъемного крана, погнем колонны, фермы, остановим на многие дни разливочные машины, домны.

Борисов молчит. Поднимаю голову. Ногтями царапаю железо, цепляюсь за швы, заклепки, карниз и тянусь к тормозу. Кажется, из-под ногтей капает что-то теплое и липкое. Вот, наконец, медь тормоза обжигает ладонь. Делаю последнее усилие и торможу, а сам думаю:

«Как же это случилось? Ведь в моем поезде самая надежная автоматическая сцепка».

...Потом полет куда-то в яму — и я потерял себя.

Очнулся в больнице.

Лена, в белом халате, худая, с провалившимися глазами чернолицая, сидит у изголовья...

Когда я открыл глаза, она побледнела, упала перед кроватью на колени, прижалась ко мне головой.

— Саня... Санечка!..

Глазами я приласкал ее, и она притихла, засветилась.

Сидит на кровати, руку мою не выпускает из своей и смотрит на меня так, будто я вот-вот поднимусь на небо.

Не поднимусь! Мы еще долго будем чеканить с тобой землю

Друзья с утра до вечера толпятся в моей палате. Гарбуз, Леня Крамаренко, инженер Поляков, Андрюшка, мой помощник дядя Миша, Мария. Нет почему-то одного Бори.

Андрюшка наклоняется надо мной, поправляет бинт на груди.

— Сань, ухи принести тебе? Свеженькой! А?

Молчу. Спрашиваю:

— Как же это случилось?.. Крушение...

Андрюшка перестал улыбаться, потемнел и сказал:

— Рыба на ходу сделал отцепку, чтоб крушение...

— Рыба? Ры-ы-ба? Значит, не пескарь...

— Сань, скорей выздоравливай. Судить будут его. Тебя дожидаются, ты главный свидетель. Все ковши со шлаком отцепил собака. Месть!.. Тебе и всем.

Значит, не я виноват в крушении. Гора с сердца свалилась.

— А где же Боря? На работе, некогда все, да?

Опускаются головы. Глаза смотрят в сторону. Тишина.

«Почему они все замолчали ?»

А Мария Григорьевна засуетилась, вывалила из корзины в беспорядочную кучу свертки, баночки и, как маленькому закрывает рот румяным яблоком.

Окончательно расстался с больничной койкой только через две недели. Переломы срослись, затянулись раны и ссадины. Отказавшись от провожатого, я пошел пешком домой. Даже Лена не узнала, что выписался из больницы. Хотелось удивить и обрадовать Бориса. Страшно истосковался по нем.

Я думал о том, как войду в комнату и мы обнимемся до хруста в костях, а потом сядем на кровать и будем вспоминать тайгу: белый дом, гривастых львов.

С досадой остановился перед запертой дверью нашей квартиры. «Опять с паровозом не может расстаться». Надо спросить у соседей, давно ли был Борис дома.

Вышла в коридор худенькая, с водянистыми глазами женщина, удивленно посмотрела на меня и шепнула оглядываясь:

— Нету, давно нету, унесли...

Лежу долго, потеряв счет часам. В наступающих сумерках вижу в углу голые ребра кровати, на вешалке висит удавленником куртка с блестящим черным мехом, который так шел к Полосам Бори. Не могу оставаться в этой комнате, где еще все дышит им.

Иду к Уралу, блуждаю высоким берегом и слышу знакомые переливы сигнала Борисова паровоза. Приметный гудок Бори. Сирена. Иду на призыв, разыскиваю паровоз на станции. Ожидаю встретить его грязным, заброшенным.

Нет, он таков, как был при Борисе: блестит котел, горят надраенные части.

Иду скорее к людям, в толпу, чтобы избавиться от тошноты, хрипа в горле. Встречаю Богатырева, который избран недавно секретарем партийной ячейки.

Он жмет мою руку и, загадочно улыбаясь, ведет к большому плакату на стене депо. Я читаю:

На собрание пришла вся моя бригада, все хозяева шести заграничных паровозов.

Богатырев стоит за длинным столом, смотрит поверх очков на собрание, встряхивая моим заявлением, и говорит:

— Вот, товарищи, принимаем мы в ленинские ряды машиниста, а в его автобиографии сказано, что занимался воровством, кокаин нюхал и в допрах сидел. Как же нам быть?

Долго молчит собрание, под ноги смотрит.

В открытое окно врываются паровозные крики. Ветер бьет концом плаката, и он трепещет подбитым крылом. Люди рады, что нашлось что-то, куда можно отвести растерянный взгляд. Все жадно слушают, как шуршит грубая бумага, и всем жалко, когда она разрывается о ржавый гвоздь.

Решительно поднялся машинист Гаркуша.

Он подошел к столу, глухо застегнул пиджак, пригладил серебро волос и начал не спеша:

— Я пятнадцать лет советским паровозом управляю, а на машине — сорок с хвостиком. Поди, тридцать лет, товарищи, я тоже воровством занимался. В депо медный краник, колечко, планочку — все подбирал, а потом на барахолку. С паровоза тоже уголь, дрова таскал и себе на топку и людям за деньги. И стыда не было. Отчего же это, а? А оттого, милые вы мои, что я голодный был. Обзавелся я выводком, а правление дороги прижимисто, да еще за квартиру казенную, за воду, свет вычет делало. А ну, скажите, кто из вас смелости наберется судить меня за прошлое воровство? Нету. А почему я сейчас не ворую? Ну, это ясно школьнику. Себя не грабят.

Богатырев молчал, ухмылялся. Место Гаркуши занимает мой сменщик — машинист Федоров.

— Я хоть и беспартийный, но скажу, что знаю Саньку больше года, и добавляю, что приходится завидовать его жадности к паровозному делу.

Волнуясь, Андрюша Борисов рассказывает собранию:

— Был я, товарищи, черствый землекоп, а сейчас готовлюсь сдавать экзамен в машинисты. И все Санька... Он помог.

Не покрывая седой головы, машинист Гаркуша перебил Борисова, длинно вытягивая руки:

— Посылаем мы тебя, Сань, всем обществом в ячейку. Шагай.

И еще подходят к столу секретарь комсомольского комитета, начальник депо, машинист, помощник. Мне и радостно и тяжело выслушивать такую груду похвал.

Богатырев не знает, куда девать свои очки. Он крутит их на пальцах, цепляет на уши, обдувает стекляшки.

Кто-то крикнул:

— Голосуй!

Богатырев вспомнил свои обязанности и приступил к делу, забыв предупредить собрание, что голосуют только члены партии. И вышло не по уставу. Голосовали беспартийные и комсомольцы.

Каждый свой выходной день мы с Леной получаем в профкоме однодневную путевку в санаторий, спрятанный в лесной хмельной тиши, на берегу Банного озера, на отрогах Уральского хребта.