Милицию, сейчас же, — мрачно сказал Панкрат Ильич. — Помрет, хлопот не оберешься.

И вид его, и тон были так крепки, что не приходилось разговаривать. Едва введя их, заперев ворота, Аким отправился на ближайший пост.

Через час все было кончено. Христофоров лежал в большой комнате бывшей квартиры директора, где жил теперь Аким, дышал тяжко, задыхался, но объяснил отчетливо, как все случилось. Милиционеры были все знакомые. Их угостили спиртом, они не очень-то настаивали, зачем Ваня и Панкрат Ильич ехали в Москву. Потом ушли. Началась долгая ночь.

В соседней комнате Аким стелил себе и приезжим. Панкрат Ильич пил бесконечно чай и волновался, без конца рассказывал.

— Меня, значит, сукины дети, вперед выпустили, — услышит выстрелы, сам удерет. А Ваняткину кобылу сейчас это под уздцы, и на их с двух боков. Я как услыхал, у меня под сердце и подкатило, ах, думаю, какая сволочь, грабители проклятые, а у самого орудие готово. Остановил мерина, выскочил из саней, бегу, сам об одном только думаю: Господи Боже ты мой, дай мне только не промахнуться, прямо весь бегу, весь дрожу… Для острастки раза два на воздух саданул, подбегаю, а они волчком катаются, и вот Ванятка сурьезный оказался, так что успел финский нож выхватить и тому в пах довольно хорошо двинул.

— Все бы одно другой застрелил, — мрачно прервал Ваня. — Меня Алексей Иваныч собою загородил. Вот и хрипит теперь…

Ваня вдруг встал, подошел к окну, уставился в темноту ночи.

— Это бесспорно и без сомнения, чтобы застрелил… Потому я еще порядочно далеко был.

Аким почтительно охал. А Панкрат Ильич, весь разгоревшийся от чая и волнения, рассказывал, как выстрелил наконец и он и подбил «стервецу» руку.

— Ну, тот дерака. Который лошадь держал, еще ранее залился, а на последнего уж мы с Ваняткой принасели. Очень просился: отпустите, мол, голубчики… Нет, шалишь, поздно… За что такое наш серед дороги лежит, кровью плюет? У меня обойма еще свежая была. Я его сначала браунингом по морде учил, так что даже все орудие загваздал кровью, а потом устал. Что такой за работник я, думаю? Заложил обойму да как ахнул ему окол уха…

— Это, конечно, нельзя простить, — с почтением подал Аким. — Разумеется, дело, как следует поучили, теперь иначе нельзя. Взять бы нашу фабрику. Почитай все ремни срезали. Истинный Господь. Так кусками и ре-жуть, вам же, в деревню, на муку выменивають…

Ваня вошел к Христофорову. Свеча на комоде была заставлена ширмочкой — оранжевый сумрак стоял в комнате. Когда-то здесь жили с достатком, прочно. Стоял шкаф и комод, висели портреты, на окнах портьеры. Теперь чужой человек с полузакрытыми голубыми глазами, длинными слипшимися усами и светлой бородкой лежал на спине, тяжко дышал, иногда кашлял и плевал кровью. Ваня сел у его ног в мягкое кресло. «Доктора раньше утра не будет… — Он закрыл глаза. — Ну, да что… доктора…»

Аким с Панкратом Ильичом укладывались спать. Тихо было за тяжелыми гардинами, на пустынном дворе пустой фабрики. Ване казалось, что вообще никого нет больше: он да Алексей Иваныч. В покорности положил он свою голову на постель у ног Христофорова. Так было лучше. «Ну, вот, — говорил вид его, — я пред тобой. Один я здесь и не уйду».

Христофоров зашевелился. Ваня подал ему стакан теплого чая. Тот отхлебнул.

— Где это я? Ваня объяснил. Христофоров взял Ванину руку:

— Хорошо, что ты со мною. Лучше. Веселее.

— Алексей Иваныч, — сдавленно сказал Ваня, — зачем вы… зачем вы тогда… вмешались?

Не помню. Так, значит, надо было. А ты… жив? Совсем? Ну, слава Богу.

Он продолжал держать его руку в своей. Ваня заметил — в первый раз он назвал его на «ты». Христофоров молчал довольно долго.

Ты молодой… Тебе жить. Совсем молодой. Ночь шла медленно и тяжело. Христофоров сильно страдал, хрипел, задыхался. По временам бредил и бормотал.

Очень поздно, — Ваня думал, что уже перед рассветом, но в действительности до рассвета было далеко, — Христофоров вдруг обеими руками потянулся к Ване,тот над ним наклонился.

— Живи, живи, хорошо живи… меня помни.

Когда поднялись Аким и Панкрат Ильич, Христофоров лежал с правильно сложенными руками и закрытыми глазами. Ваня причесал его своей гребенкой.

На лице Вани, побледневшем и осунувшемся, остались сухие размывы слез.

Увидав Христофорова, Панкрат Ильич перекрестился, низко ему поклонился:

— Эй, Алексей Иваныч, милый человек… Ни за понюшку табаку!

Потом обернулся к Акиму:

— Не к нашим временам, нет… Ныне зубы надо волчьи.

А когда старуха взялась обмывать тело, он заметил:

— Ехать же нам надо незамедля. Опять оттепель. Часа пропустить нельзя. Распустит, и домой не доберемся.

— Поезжайте, — сказал Ваня. — Я до похорон останусь все равно.

Панкрат Ильич посмотрел на него, хотел что-то сказать, но не сказал. И молча пошел запрягать своего мерина.

Пюжет, август 1926.