Он тут же пожалел, что упомянул о письме.

– Какое письмо? – с напускным равнодушием спросил Плосконос.

Однако прямого ответа не получил. Вместо ответа воевода сдержанно закончил:

– А полностью доверяю я только себе и деньгам. И хорошо, когда их много, – сказал он. – Уж они‑то не продадут, не подведут.

– В этом мы с тобой схожи, – согласился Плосконос, думая о письме боярина. Он опять повернулся к окну, чтобы князь не догадался по блеску в его глазах о чрезмерном любопытстве к тайной переписке с Морозовым, и небрежно не то спросил, не то сказал: – Так, значит, мне вечером предстоит безвылазно сидеть у тебя в чулане? Пока ты с атаманом пировать будешь? Ну что ж, хоть отосплюсь впрок.

12. Ловушка для любовников

Два коптящих факела потрескивали, ярко освещали распахнутые настежь ворота. Другие факелы разбрасывали пляску неровного красноватого света в широком подворье, торчали у конюшни, у стен просторного терема, у высокого резного крыльца парадного входа. Они, как бабочек на огонь, завлекли с ночной улицы в подворье и в терем приглашённых на пир воеводы. Последний гость прибыл ещё поздним вечером, и за стеклами окон большого столового помещения созванные мужчины уже распались на пары и тройки оживлённых хмельных собеседников, и отдельные голоса там слились в приглушённый гомон пирующих.

Большинству гостей кони были не нужны. Проживая в Белом городе, они пришли к воеводе пешком. Но возле кормушек под навесом конюшни сыто обмахивались хвостами четыре не рассёдланные лошади; ослабленные подпруги давали им возможность медленно жевать, отфыркиваться, сыто вздыхать и вновь совать морды к свежему овсу. Среди них выделялся белый в серых яблоках ногайский аргамак Разина, его спину украшали большой, расшитый по краям золотыми узорами персидский красный потник и мягкое седло.

Сам казачий вождь был почётным гостем в доме князя Прозоровского. Он сидел по правую руку от князя, возле середины длинного, накрытого белой скатертью дубового стола, заставленного всяческими местными и привозными яствами, винами и водочными настойками. Слева от воеводы расположилась хлебосольной хозяйкой его ладная и круглолицая супруга, и под её бдительным присмотром слуги уже трижды сменили блюда на столе, за которым не было свободного места. Гостей было много, только мужчины, в основном цвет местной военно‑чиновничьей и церковной знати. Присутствовали все приказные дьяки и подьячии, полковники и полуполковники, капитан "Орла" и его два помощника, митрополит Иосиф и другие церковные иерархи, промышленник и поставщик местных товаров для царского двора Иван Турчин, винодел француз Пасказаюс Подовин. Француз, как и хозяйка, сиял от знаков внимания. Каждый стал отмечать его усердие на поприще изготовления славных вин, когда пресыщение за первым дружным натиском на еду расположило всех в пользу неторопливой выпивки и разговоров.

Удача устроился в конце стола, делал вид, что пьёт из своей чаши наравне с другими, однако лишь пригубливал одно и тоже вино. Внешне беспечный, он отмалчивался и присматривался к гостям, прислушивался к тому, что они обсуждали. Чаще других подливал себе и немцу, капитану Бутлеру, дородный младший брат воеводы, князь Михаил. Немец, как и он, оказался крепок, не отказывался и не сдавался, – но, выпивая больше других, оба выглядели не пьянее остальных. Младший Прозоровский какими‑то весёлыми байками то и дело порождал у немца желание ответить рассказами из своей жизни, от которых князь Михаил вдруг начинал ржать задорным жеребцом, и его смех зависал под сводчатым потолком всего помещения. Очевидно, приученные к такому поведению ближайшего родича хозяина дома, гости мало обращали на это внимания и не отрывались от своих бесед. Полковники и дьяки переговаривались о степной охоте с двумя татарскими мирными князьками или о светских московских слухах с недавно прибывшим в помощники воеводе молодым и умным стольником князем Львовым. Все знали, что князь Сергей Львов был человеком царя Алексея. Он часто встречался с Разиным, отправлял собственные донесения в Москву, и благодаря ему удавалось избегать прямых столкновений между казаками и теми, кто оставался преданным самому воеводе. Прозоровский за это его открыто недолюбливал, и приглашение стольника на пир было знаковым.

Удовлетворив беглое любопытство в отношении всех гостей, Удача перестал отвлекаться и сосредоточился только на окружении воеводы. Митрополит Иосиф наклонялся к уху Разина и о чём‑то пьяно увещевал его, тогда как атаман морщил лоб и, казался, единственным, кому устроенное в его честь веселье не доставляло искренней радости. Митрополит, как и все остальные, притих, когда воевода поднялся со своего места, расправил широкие плечи, а за его левым плечом, словно невесть откуда, появился седовласый и с каменным лицом слуга, удерживающий в обеих руках свиток послания с красной государевой печатью. Сургучовая печать была надломлена, но не оторвана, болталась на синей шёлковой нитке, подтверждая, что в бумаге действительно передаётся царская воля.

– Кто старое помянет – тому глаз вон! – всей грудью объявил воевода для Разина и забрал послание из рук верного слуги. – Сам убедись, прощает царь твои разбойные дела отныне и вовеки веков. – Он как будто не замечал, что Разин нахмурился, и продолжил торжественным и высокопарным языком: – И не только прощает, но и награждает тебя разными отличиями. Среди прочих – младшим товариществом со мной на воеводстве, если перед всем народом города откажешься от связей с разбойниками и начнёшь судить их по поступкам, справедливо предавать суду и расправе.

Двусмысленность его речи была вызывающей, а требования были явно надуманными им самим и не приемлемыми для казачьего вождя, и Удача принял для себя окончательное решение, пробормотал под нос:

– Нет, не помощник мне воевода в исполнении данного поручения царя Алексея.

Разин без особой охоты принял от Прозоровского московское послание, развернул, бегло прочитал, остановился глазами на отдельных местах, перечитал их внимательнее. Затем сам, неторопливо свернул бумагу, небрежно отдал хозяину дома. Не всем понравилось такое поведение атамана, в котором сквозила дерзость в отношении к государевой службе, а значит, и высокомерие к местным представителям власти, и тягостная неприязнь тучей повисла над участниками застолья. Одного слова в хмельной несдержанности было достаточно, чтобы разразилась перебранка и драка. Не позволяя мужчинам так бездарно испортить своё видение целей пиршества, воеводша трижды звучно хлопнула в мягкие ладоши, одним этим разогнала напряжённость, и многие вздохнули с облегчением. Затем она вальяжно показала на дверь в поварскую. Та широко раскрылась, и сначала через порог шагнул один слуга в красной шёлковой рубахе, за ним другой, третий – все трое удерживая над плечами большое медное блюдо с крупным жареным красавцем осётром, украшенным зеленью, грибами и приправами. Митрополит Иосиф икнул и перекрестил рот с полными губами. После чего приклонился к Разину и похвалил, чтобы непременно слышала хозяйка дома:

– Повар их, на хитрости горазд, чёрт! – одобрил он. – Надкусишь кусочек, так царя, патриарха вспомнишь, и им не стыдно подать такое блюдо. Грозил я ему – прокляну, гореть будет в аду, если не скажет всех своих таинств приготовления красной рыбы...

– Только б посмел выдать, – раскраснелась от похвалы воеводша. – Я б его, предателя, в подвал засадила, на хлеб и воду!

Никто не обратил внимания на Удачу, который украдкой проследил за относящим царское послание седовласым безликим слугой, тихо встал из‑за стола. Как будто по срочной нужде, он вышел за ним из столовой, всколыхнув языки трёх настенных свечей возле косяка. В передней главных жилых палат горели только два ночных светильника, маяками в полумраке указывая выход в освещённое факелами подворье. Почти вся домашняя прислуга обслуживала застолье, и, притаившись в углу, Удача был единственным свидетелем того, как пользующийся особым доверием воеводы слуга поднимается дубовой лестницей к спальным покоям своего господина. Придерживаясь наиболее тёмных мест, он последовал за ним, как вышедший на охоту тигр за дичью, которую нельзя вспугнуть даже малейшим подозрением на своё присутствие. Медленно, чтобы не скрипнули узкие ступени лестницы, поднялся к тьме прохода, которая поглотила слугу, и стал вдвойне осторожен. Из трёх дверей, какие угадывались в стенах, была приоткрыта лишь торцевая. А в щель между нею и косяком изливался бледный застылый отсвет голубоватого лунного сияния.