Целые семьи занимали одну телегу, свешиваясь с нее живыми гроздьями. «Так шли они, – писал впоследствии священник Лос Паласиос, летописец того времени, – с немалыми муками и невзгодами по полям и дорогам, и иные падали, иные поднимались, иные умирали, иные рождались, иные болели – так что не было такого христианина, который бы не сострадал им».

Но христиане требовали от них крещения, как непременного условия, чтобы оставить их в покое, и лишь немногие соглашались на это ренегатство. Раввины поддерживали путников своими речами. Они заставляли девушек и женщин петь и бить в бубны во время пути, чтобы подбодрить идущих. Все ждали великого чуда, которое вот‑вот совершит господь для своего избранного народа. Бог укажет им путь, как он уже однажды сделал это для их предков в Египте.

Каждый раз, поднимаясь на холм, они надеялись увидеть вдалеке море. Несчастным не терпелось добраться до океана. Там господь проведет их посуху, он раздвинет перед ними волны Атлантического океана, чтобы открыть им дорогу в Африку, точно так же, как он раздвинул перед Моисеевыми толпами воды Красного моря.

Печально слушал Куэвас молитвы, которые пели беглецы. Он был готов заплакать, глядя, как пляшут старухи, которые выбегали вперед и прыгали, как ведьмы, словно это был праздник, и прислушиваясь к чистым голосам молоденьких женщин, недавно выданных замуж, поющих о новом Сионе, который они ищут. Так шла бы и Лусеро, все дальше и дальше уходя от него с такой же толпой людей, доверчиво шагающих навстречу неведомым превратностям и бедствиям.

Многих из них ждет смерть; возможно, недели через две их уже не будет в живых. Грабеж, насилие, убийство ожидают их по ту сторону моря. И, кто знает, быть может какая‑нибудь из этих девушек с орлиным носом, с лицом цвета слоновой кости и огромными черными глазами приходится сестрой или родственницей Лусеро.

Раза два он обернулся – ему показалось, что он узнал дона Исаака в каком‑то из сгорбленных седобородых раввинов, которые проезжали мимо верхом на ослах, бодро запевая все новые молитвы, как только они видели, что толпа готова умолкнуть. Им следовало с радостным видом покидать эту неблагодарную страну, которая в течение стольких веков была родиной их дедов.

По отношению к предкам они выполнили свой долг: три дня и три ночи перед уходом провели они на кладбищах в слезах и стенаниях над могилами праотцев.

Королевский буфетчик и дворецкий грубо насмехались над этим печальным шествием.

– Отлично сделали их высочества, – громко говорил Гутьеррес, – избавив нас от этих негодяев. Никто из них не обрабатывал землю, никто не был ни землепашцем, ни каменщиком, ни плотником. Все они только и искали выгодных местечек, чтобы наживаться без труда; все эти ловкачи до сих пор жили ростовщичеством, обирая христиан, и быстро делались богачами из бедняков, прибирали к рукам лучшие дома в городах и поселках и самые жирные земли. Без них мы, старые христиане, отлично заживем. Чтоб они передохли, эти евреи и все, кто с ними имеет дело!

И Куэвасу показалось, что за словами этого жадного человечка кроется злорадство соперника по ростовщическим сделкам.

Когда они прибыли в Палое, флотилия была уже готова к отплытию.

Пинсон, человек исполнительный, деловитый и надежный, обладавший врожденным умением управлять людьми и делами, успел за две недели больше, чем Колон за три месяца, располагая притом только помощью монахов Рабиды и королевских чиновников.

Обе каравеллы стояли вместе с третьим судном на якоре не в маленьком порту Палоса, а в так называемом заливе Светлого Воскресения. Это было самое глубокое место реки Тинто, недалеко от того берега, где на вершине холма возвышался монастырь Рабида.

Так как корабли брали с собой съестные припасы на целый год, то доставка их в таком необычайном количестве привела весь город в волнение. По дорогам тянулись длинные вереницы мулов, везущих из глубины страны мешки сухих овощей, копченое мясо и разные другие продукты, которые обычно шли в пищу морякам.

Возле порта, у подножия холма, на вершине которого расположен Палос, матросы наполняли бочки водой из так называемой Фонтанильи – колодца с четырьмя кирпичными колоннами и таким же куполом, служившим для того, чтобы защищать воду от солнца и в то же время давать к ней доступ воздуху.

Река Тинто, спускаясь со знаменитых медных месторождений древнего Тартезия, была почти всегда окрашена в красный цвет окиси меди, за что и получила такое название.[77] Из‑за неприятного вкуса речной воды местные моряки особенно ценили чистую воду Фонтанильи и брали ее с собой в путешествие, словно это был необычайный напиток, наделенный целебными свойствами.

Юнги и матросы подкатывали бочки к берегу и погружали их на шлюпки своих судов. Иные из них помогали снимать поклажу с лошадей и телег, подсчитывая с восхищением и в то же время с тревогой Невероятно обильные припасы.

Сеньор Мартин Алонсо распоряжался людьми, оттого что знал он их лучше, чем Колон, и с юных лет привык набирать экипажи. Он оставил за собой командование «Пинтой», как наиболее оснащенным судном. Маэстре и лоцман были его родственниками, а остальные, матросы и юнги, – жителями Палоса или Могера. Этот экипаж поистине можно было назвать семейным.

Таким же был и экипаж «Ниньи». Капитаном ее был Висенте Яньес – Пинсон‑младший, штурманом – Хуан Ниньо из Могера, и при нем состояли другие члены того же семейства, по имени которого и была названа принадлежащая ему каравелла. Остальные матросы также были родом из Палоса, Могера или Уэльвы, – все превосходные моряки, с детства привыкшие к морю. Словом, экипаж обеих каравелл был таким отборным, что даже шкипер Бартоломе Ролдан, который впоследствии до самой своей смерти принимал участие во всех путешествиях к Новому Свету, вошел в состав одной из команд в качестве простого матроса. Матросом служил на одной из каравелл Пинсонов и другой моряк из Палоса, Хуан Бермудес, который несколько лет спустя открыл Бермудские острова и назвал их своим именем.

На адмиральском судне «Санта Мария» состав команды был более пестрым. Часть ее состояла из басков, кантабрийцев и галисийцев. Другая, же – из людей, прибывших из различных андалусских портов и даже из глубины Кастилии, из городов, расположенных далеко от моря. Кроме них, на этом судне уходили в плавание человек двадцать гражданских чиновников и разных лиц, которым адмирал покровительствовал и которых пожелал взять с собой.

Экипажем адмиральского судна было труднее всего управлять, и он, к тому же, еще никогда не видел своего будущего капитана, Колона.

Дворецкий Террерос прилагал все усилия к тому, чтобы молодые слуги адмирала были оставлены на берегу, однако Колон по‑прежнему был расположен к Лусеро. За время пребывания в монастыре он оценил услуги этого юноши, который своей скромностью и мягкостью выгодно отличался от всей остальной мужской прислуги. Он распорядился, чтобы Лусеро прислуживал в кормовой башне на «Санта Марии», но, не желая обидеть дворецкого, согласился, чтобы Фернандо Куэвас, как более выносливый, находился на носу в качестве корабельного слуги.

Беглецы еще не могли решить, остаться ли им на суше или идти в плавание, где их ждет общая участь, но где зато они будут разлучены из‑за различного положения. Однако воспоминание о толпе изгнанников, которую Фернандо видел возле Севильи, быстро разрешило все его сомнения. Он испугался, как бы это религиозное преследование не коснулось их самих, как только флотилия уйдет в море, и не разлучило его с Лусеро навсегда. К тому же, мысль об этом опасном путешествии вызывала в нем юношеский восторг. Наконец он решился стать корабельным слугой на адмиральском судне и простился с пономарем из Палоса и с землевладельцем Кавесудо, который нередко давал ему и Лусеро приют в своем гостеприимном доме и у которого они провели единственные хорошие часы с тех пор, как бежали из Андухара.

Диэго, сын адмирала, был поручен заботам Кавесудо. Этот богатый крестьянин из благодарности к Колону обязался сам отправить его в Кордову, чтобы он там жил вместе со своим братом Фернандо под присмотром Беатрисы.