Страдая от мучительного приступа морской болезни, он уцепился за канат и свесил голову за борт, отдавая морю остатки не переварившегося еще обеда, и наконец ослабел до такой степени, что пальцы его разжались и он растянулся на палубе, как мертвец.

Боцман подбежал к нему, громко негодуя по поводу этого происшествия, в котором не было ничего необыкновенного, но которое нарушило чистоту только что подметенного настила. «Отнесите его в носовое помещение. Пусть этот сухопутный парень там проспится и не пачкает нам палубы! И как это только можно – заболеть в такую погоду!»

Его унесли, и когда он упал на свой тюфячок, ему показалось, что собственная тяжесть увлекает его в какую‑то бездонную пропасть, и он впал в сладостное небытие, лишенное каких бы то ни было ощущений, приятное и в то же время мучительное.

Час шел за часом, и когда Фернандо вновь открыл глаза, он увидел, что вокруг совсем стемнело. Он приподнял голову, пытаясь разглядеть бледный огонек сальной свечи, вставленной в фонарь, находившийся в глубине помещения для матросов. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Больше всего ему хотелось лежать все так же, не шевелясь. Лежать все время, все время, до самого конца плавания.

Вдалеке он услышал хор мужских голосов. Экипаж пел вечернюю молитву. Ужин, стало быть, окончили, как всегда, засветло, чтобы не зажигать огня. Вспомнив обеденные миски, Фернандо снова почувствовал тошноту и позыв к рвоте. Потом, закрыв глаза, он отдался медленному покачиванию дощатого пола, на котором валялся его тюфячок.

Казалось, он лежал в колыбели, и это мягкое покачивание придавало покою еще большую сладость. Его радовала мысль, что он так проспит всю ночь, всю ночь – обессиленный, но зато с совершенно пустым желудком, в грустном и блаженном состоянии выздоравливающего.

И как раз в это мгновение до его слуха донеслись приближающиеся шаги, от которых затряслись доски пола. Возле него раздался голос одного из корабельных слуг:

– Андухар, вставай! Нам с тобой идти на вахту.

Он знал, что означает слово вахта, знал, что она продолжается три часа; но ему показалось неслыханным, противным всем божеским и человеческим законам требовать этого от него, несмотря на его состояние. И когда товарищ снова обратился к нему с тем же призывом, он повернулся к нему спиной, заявив, что и не подумает встать, хоть бы это приказал ему сам адмирал.

Матрос удалился, но вскоре пол задрожал под звонкими, бодрыми шагами. Это шел боцман Хиль Перес, крича в негодовании:

– Ты что же, молокосос, вообразил, что ты дома у мамаши и что тебя будут вином отпаивать? Клянусь святым Фернандо, ты сейчас же встанешь! Пора на корму, принимай свою первую вахту!

Фернандо стал слабым голосом возражать. Он не в силах сделать то, что от него требуют; пусть уж лучше ему дадут спокойно умереть.

Он был так расслаблен, что ему казалось немыслимым подняться или сделать хоть шаг по этим качающимся доскам. Тогда Хиль Перес отдал приказ. Он привык круто обходиться с матросами и юнгами и подчинять своей воле эту своенравную и беспокойную молодежь.

– Ну‑ка, подтяните мне этого молодца! – велел он нескольким смеющимся парням, которые были у него под командой и пришли с ним вместе, чтобы посмотреть, как он поступит с новичком.

Фернандо почувствовал, как что‑то кольцом обвилось вокруг его ноги, словно змея с колючей, шершавой кожей. Затем он понял, что его стаскивают прочь с тюфяка. Все эти шутники потешались над его бедой и волокли его, помогая себе дружным припевом, как будто поднимали парус пли тянули канат.

Тот, кто верховодил ими, выкрикивал слова песни на том смешанном левантийском жаргоне, который был в ходу у всех моряков Средиземного моря:

О, – апостолу Петру

О, – молитесь поутру,

О, – чтоб, нашим вняв мольбам,

О, – был он заступой нам,

О, – по всем морям плывущим,

О, – пред богом всемогущим.

Каждый раз вес подхватывали «О, о, о!», разом дергали канат и тащили больного по полу.

Вот он уже оказался за дверью, несколько раз больно стукнувшись по пути о скамейки и койки матросского помещения. Когда его волокли по шкафуту, под открытым небом, он почувствовал себя лучше от прохладного ночного воздуха. Нога у него болела так, как будто ее отрывали от тела. Головой он ударялся о свернутые канаты и все время вытягивал вперед руки, чтоб не расшибить лоб о лафеты легких пушек, стоявших у бортов судна.

Этот суровый способ лечения вернул его к жизни.

– Пощадите, сеньор Хиль Перес! – закричал он. – Разрешите мне встать, ваша милость, и идти на вахту, как мне полагается!

Боцман, знавший по опыту, что Фернандо взмолится к нему, приказал ослабить петлю, сжимавшую ему ногу, и тот смог подняться, опираясь на жилистую руку старого моряка.

Фернандо пришел в восторг, почувствовав прилив бодрости. Он был еще слаб телом, но воля его уже окрепла. Страх, как бы не повторилось это энергичное лечение, навсегда избавил его от тошноты, дурноты и головокружения, вызываемых морской болезнью.

Боцман указал ему место на корме рядом с другим корабельным слугой и велел им обоим следить за прибором в течение трех часов. Этот прибор показывал время, пересыпая песок из одного сосуда в другой на протяжении получаса. Вахтенным надлежало не сводить глаз с сыпавшегося песка и трясти часы, если они «засорятся», то есть если песчинки забьют узкую шейку.

Товарищ Куэваса разъяснил ему все обязанности вахтенных. Прежде всего, с наступлением темноты, им надо было взять огня в очаге и зажечь свечу в битакоре. Этот свет позволял рулевому направлять судно согласно указаниям компаса, а также помогал вахтенным матросам следить за тем, правильно ли работают песочные чаем.

Обычай требовал, чтобы один из них, становясь на вахту, запевал, объявляя тем самым о своем присутствии:

Славься день, нам бога подаривший,

Слава деве, нам Христа родившей,

Славься Иоанн, его крестивший.

Не дремлет вахта в море,

В часах течет песок.

Придем мы к цели вскоре,

Коль пожелает бог.

Когда весь песок пересыпался в нижнюю половину часов, показывая, что протекло полчаса, кто‑нибудь из вахтенных снова запевал во весь голос, чтобы его могли услышать на другом конце судна:

Хорош был день, но вдвое

Прекраснейший грядет.

Течет песок струею,

За часом час идет.

И будут вереницей

Они идти и впредь,

Пока над нами божия десница.

Эй, на носу, не спать!

Вперед смотреть!

И носовые отвечали громким криком или хриплым возгласом, давая знать, что они бодрствуют.

В полночь матросы, дежурившие у песочных часов, приветствовали тех, кто сменял их и становился на вахту до утра:

– На вахту, на вахту, сеньоры моряки, в добрый час! На вахту при сеньоре шкипере, пора, пора! Становись, становись, становись!

Первую свою вахту Куэвас провел в мирном безделье. Ему казалось, что он совсем не тот Фернандо, который несколько часов назад валялся без сил в помещении для матросов, призывая смерть. Его беспокоило теперь только одно – как бы не заснуть, и потому он тихо беседовал с другим корабельным слугой, любознательным и разбитным парнишкой, который знал все о «Санта Марии» и других судах.

Рулевой, стоявший неподалеку от них, хранил молчание, как будто не подозревая об их присутствии, не сводя глаз с компаса, и время от времени поворачивал руль, выправляя ход судна.

Товарищ Куэваса отвечал на все его расспросы и, кроме того, сам еще немало порассказал ему, чтобы показать, как хорошо ему известны все участники этого опасного плавания.

Под командой сеньора Хуана де ла Коса, маэстре судна, находятся Санчо Руис де Гама, галисийский лоцман, и бискаец Чачу, корабельный мастер. На трех судах находятся, кроме того: лекарь сеньор Алонсо, костоправ сеньор Хуан и еще некий магистр Диэго, аптекарь или знахарь, – дон Кристобаль очень рассчитывает, что по прибытии и страну Великого Хана человек этот осмотрит все растения и деревья, чтобы выискать те, которые дают превосходные азиатские пряности.