– Надеюсь, – говорил Колон, – что всевышний, в руках коего наша победа, весьма скоро дарует нам землю.

В это утро снова видели белую птицу, именуемую фаэтоном, которая редко остается ночевать на воде.

Матросы с «Ниньи» убили дельфина, и Мартин Алонсо, жаждавший раньше других увидеть землю, которую все ощущали где‑то рядом, не пожелал задерживаться ради сохранения связи с остальной флотилией, и с утра восемнадцатого, известив о принятом им решении Колона на его каравелле, распустил на «Пинте» все паруса, чтобы поспеть сделать свои открытия до наступления темноты.

Между тем признаки близкой суши умножались и укрепляли мореплавателей в их заблуждении. По направлению к западу, проносясь над носами трех кораблей, пролетало множество птиц. На севере наблюдалось сильное потемнение горизонта – несомненный признак земли. Острова, по словам Колона, находились повсюду, и с бакборта и со штирборта, но он не хотел уклоняться от прямого курса, чтобы убедиться в этом воочию. Он говорил, что сделать это – значит потерять попусту время, тогда как им нужно идти все вперед и вперед, прямо до Индии.

– Мы плывем среди островов, – утверждал Колон, – и, если будет угодно господу богу, это подтвердится на обратном пути.

В действительности все эти обманчивые признаки суши объяснялись не чем иным, как соседством с рифами, до которых оставалось каких‑нибудь двадцать миль.

Флотилия находилась теперь в четырехстах лигах от Канарского архипелага, и такие указания на близость земли, как плавающая трава, летящие птицы и потемнение горизонта, принимались Колоном за неопровержимые доказательства действительного существования первых островов Азии, помеченных на его карте именно на таком расстоянии. За две недели до этого он покинул Канарские острова и еще через десять суток доберется до Индии, иными словами – до владений Великого Хана. Так он всегда и предполагал: чтобы достигнуть Азии, отплыв из Испании и двигаясь все время на запад, нужно двадцать четыре дня.

В среду девятнадцатого Колон проникся еще большей уверенностью, что плывет посреди тянущихся с севера на юг островов. Над его кораблем пролетел глупыш. Моросило при полном безветрии. Объяснялось все это тем, что флотилия находилась тогда в каких‑нибудь десяти лигах от рифов.

На рассвете двадцатого, то есть в четверг, снова увидели много плавучей травы. Это был день наиболее настойчивых иллюзий и несбывшихся надежд. «Матросы поймали птицу, – записал Колон, – совсем такую же, как мартын. Это речная, а не морская птица, и лапы у нее как у чайки. На рассвете у самого корабля порхали, щебеча, две‑три птички из числа водящихся на земле, но перед восходом солнца они исчезли». Снова видели глупыша. Он летел с запада‑северо‑запада на юго‑восток, «и это свидетельствовало о том, что острова остались на западе‑северо‑западе, ибо эти птицы спят всегда на земле и лишь по утрам отправляются на море в поисках пищи, причем не улетают дальше двадцати лиг».

Как истый поэт в душе и, пламенный почитатель природы, Колон отмечал в своем дневнике все попадавшиеся ему на глаза признаки близкой земли.

«Море, – писал он в один из следующих дней, – гладкое, как река, и запружено плавающей травой. Лучшего воздуха не найти во всем мире».

Они проходили теперь в четырех лигах от рифов.

Им случилось как‑то увидеть кита, и это также, по словам Колона, доказывало, что «земля где‑то рядом, ибо киты всегда держатся поблизости от нее». Уверенность Колона была далеко не случайной – они плыли в тот день к северу от уже упоминавшихся рифов, на очень незначительном расстоянии от них.

Мало‑помалу признаки суши стали исчезать один за другим. Воображаемые острова остались у них за спиной. Плавание по‑прежнему протекало без осложнений, при неизменно попутном ветре и безмятежно спокойном морс.

Это последнее обстоятельство и побудило матросов с «Санта Марии», не очень‑то доверявших своему капитану, предположить, что все время попутные ветры по дороге туда окажутся противными по дороге обратно, вследствие чего возвращение в Испанию невозможно. Но едва начали шептаться об этом, как двадцать второго поднялся встречный ветер – событие, немало обрадовавшее Колона.

Тревога команды флагманского корабля была совершенно естественна. Вот уже две недели они видят лишь море да небо, и это море всегда спокойно и гладко, как коварное озеро, завлекающее суда, чтобы похоронить их в своих таинственных недрах, не оставив ни малейшей возможности возвратиться назад. Когда подул встречный ветер и на море поднялись волны, Колон вспомнил в своем дневнике о евреях, роптавших, когда они покидали Египет, на избавившего их от плена Моисея.

Ежедневно на восходе и перед заходом солнца к «Санта Марии» приближались две другие каравеллы, проходившие у нее за кормой, с тем чтобы их капитаны, в случае необходимости изменить курс, могли переговорить об этом с доном Кристобалем.

Двадцать пятого Колон и Мартин Алонсо имели беседу, оставаясь на борту своих кораблей. Тремя днями раньше капитану «Пинты» бросили на бечевке с «Санта Марии» навигационную карту, которую вплоть до этого часа Колон хранил, словно нерушимую тайну. Оба моряка пришли к выводу, что они достигли уже местоположения тех островов, которые обозначены на названной карте, как весьма значительные размерами, но которых, несмотря на это, им никак не удавалось увидеть.

А между тем они должны бы уткнуться в них носами своих кораблей, ибо перед ними тянулась с севера на юг гряда островов, не в пример больших, чем те ничтожные клочки суши, мимо которых они проплыли, не видя их (иллюзия, порожденная нераскрытой загадкою рифов). Таким образом, они надеялись найти в этом месте, на расстоянии немногим более четырехсот лиг от Канарского архипелага, тот самый остров, который на одних картах именовался Антилией, а на других – островом Семи Городов.

Пинсон возвратил карту тем же способом, каким получил ее, то есть с помощью бечевки, и дон Кристобаль вместе с Хуаном де ла Коса и наиболее опытными моряками «Санта Марии» принялся колдовать над нею. Всматриваясь в просторы бескрайного моря со всегда чистой линией горизонта без малейших признаков суши, лица, составлявшие, так сказать, штаб флотилии, приходили в немалое замешательство.

Мартин Алонсо, плывший, как всегда, впереди, обозревал с самого высокого места на корме своей каравеллы расстилавшуюся перед ним лазурную гладь, на которой отсвечивали обманчивые лучи заката. То был час миражей и ни с чем не сообразных видений фантазии.

Вдруг в безмолвии сумерек прогремел пушечный выстрел. Это «Пинта» разрядила одну из своих бомбард. Пинсон‑старший изо всех сил крикнул: «Земля!» – и потребовал у своего начальника и компаньона вознаграждения за добрую весть.

Командир флотилии, находившийся в этот момент на кормовой башне «Санта Марии», упал на колени, вознося благодарность всевышнему. То же сделали и все стоявшие поблизости от него, тогда как Мартин Алонсо и люди «Пинты» запели «Gloria in excelsis Deo»[81] – гимн, исполненный вслед за ними и командами других кораблей. Несколько человек с «Ниньи» влезли на реи, чтобы получше разглядеть землю.

Три корабля свернули с курса, которым следовали до этого. Они устремились к той точке на горизонте, где Мартин Алонсо, на расстоянии двадцати пяти лиг, обнаружил долгожданную землю. Всю эту ночь они плыли, соблюдая меры предосторожности, и на рассвете все во флотилии, и первый Колон, который, как никто другой, был уверен в непосредственной близости суши, убедились в том, что вчерашнее открытие Мартина Алонсо – всего лишь иллюзия, первое из многих разочарований этого путешествия.

Между тем море по‑прежнему казалось скорее рекой, чем морем, и воздух был таким же мягким и приятным. Маленькая армада находилась на полдороге, ибо ей предстояло идти, не встречая суши, еще целых шестнадцать суток, то есть до 12 октября.

Вторая половина плавания по открытому морю всегда бывает гораздо томительнее, чем первая, и причина этого – однообразие. То же самое наблюдается даже на современных комфортабельных пароходах. Время течет много медленнее; кажется, будто в сутках стало больше часов, и даже минуты становятся какими‑то бесконечно тягучими.