Колон вызвал к себе Перо Гутьерреса и, сообщив ему по секрету, что он видит, как ему кажется, свет, попросил его посмотреть в ту сторону и высказать свое мнение. Друг Колона безоговорочно подтвердил, что ему тоже почудилось, будто это и в самом деле не что иное, как свет, и вызвал, в свою очередь, Родриго Санчеса де Сеговия, контролера эскадры. Названное лицо, однако, быть может именно потому, что имело поручение королевской четы видеть решительно все, сочло более благоразумным сохранить при себе свое мнение и решительно ничего не увидело.

Дон Кристобаль и бывший королевский буфетчик еще дважды видели тот же свет, и оба раза он был «точно горящая свечечка, которая то подымалась, то опускалась», после чего они уже больше не сомневались, что находятся поблизости от земли.

Дворецкий дона Кристобаля Педро Террерос также заметил свет; правда, он сделал это лишь после того, как свет увидели адмирал и бывший придворный служитель, притом занимавший столь важную должность, как должность Перо Гутьерреса.

Колон всю свою жизнь оставался глубоко убежден в том, что свет этот исходил от факела или головни, которой запасся какой‑нибудь туземец, пожелавший выйти из своей соломенной хижины, именуемой бойо, «чтобы удовлетворить под открытым небом свою естественную потребность», после чего он сразу же вернулся к себе обратно; потому‑то им и казалось, что далекий свет то поднимается, то опускается, то появляется, то исчезает.

Они видели этот огонек в десять вечера, после чего флотилия шла на всех парусах, делая по двенадцать миль в час, до двух пополуночи; таким образом, получается, что в момент, когда Колон обнаружил свет, до первого открытого ими острова оставалось еще не менее пятидесяти шести миль, причем и этот остров и прочие близлежащие острова были совсем плоскими, без сколько‑нибудь заметных холмов и возвышенностей: приходится поэтому считать невероятным, чтобы на таком значительном расстоянии можно было разглядеть огонек.

Без сомнения «свечечка», которая в десять вечера «поднималась и опускалась», была не чем иным, как обманом зрения дона Кристобаля, или фонарем, с которым расхаживал по палубе своей каравеллы кто‑нибудь из команды «Пинты», шедшей на шестнадцать миль впереди «Санта Марии» и «Ниньи».

Было два часа пополуночи, когда «Пинта» сообщила сигналом, что с нее заметили землю. Один из матросов, стоявший с наступления темноты на самом ее носу, не спускал глаз с горизонта. После полуночи небо очистилось – до этого оно было наполовину затянуто облаками, и этот матрос, как считают некоторые Родригес Бермехо, житель одного из пригородов Севильи, при свете взошедшей луны внезапно увидел выступавший над водой белый песчаный мыс; а подняв глаза, он тотчас же явственно различил темную линию берега. Родригеса Бермехо, по‑видимому, его товарищи по плаванию называли Родриго, добавляя к этому прозвище: де Триана, ибо он проживал в этом квартале Севильи.

Итак, едва матрос «Пинты», именуемый Родриго де Триана, увидел землю, «как он тотчас же устремился к бомбарде и выстрелил из нее с криком: «Земля! Земля!», после чего все корабли легли в дрейф до наступления дня».

Мартин Алонсо остановил свою быстроходную каравеллу и стал дожидаться подхода флагманского корабля. Колон, услышав пушечный выстрел, покинул свою каюту и вышел на площадку кормовой башни.

– Сеньор Мартин Алонсо, – закричал он, – обнаружили землю, не так ли?

– Да, да, с вас причитается! – подтвердил Пинсон.

– Посылаю за добрую весть, – весело проговорил командир флотилии, – пять тысяч мараведи.

Но не этого хотел от Колона Мартин Алонсо. Его матрос Родригес Бермехо требовал обещанное адмиралом шелковое полукафтанье и ежегодную пенсию в размере десяти тысяч мараведи.

Никогда, однако, он так и не получил ни этой награды, ни толкового полукафтанья. Подарить ему полукафтанье – означало бы расписаться в том, что матрос, прозываемый Родриго де Триана, действительно первым увидел землю и, следовательно, имеет законное право на пенсию в десять тысяч мараведи.

Колон, в котором уживались столь разительные противоречия, – это сочетание поэта и расчетливого купца, вдохновенного тайновидца и скряги‑еврея, – был искренне убежден, что имеет все основания присвоить себе королевскую пенсию. Она, в сущности говоря, была ничтожною мелочью для столь значительного лица, каким он становился отныне, – ведь с этой ночи он делался обладателем титулов адмирала моря Океана и вице‑короля всех земель, какие только ему ни доведется открыть, а для нищего доселе моряка это было истинным богатством.

Можно считать, что именно этой ночью, за несколько часов до того, как лучи солнца озарили первую землю Нового Света, зародилось отчуждение и вражда между двумя отважными капитанами, осуществившими столь смелую экспедицию.

Льстецы, окружавшие адмирала, поддерживали его притязания. Его дворецкий Террерос возмущался дерзостью моряка с «Пинты».

– Земля! – восклицал он, подражая крику Родриго де Трианы. – Да ее возвестил еще в десять часов вечера мой сеньор адмирал!

Оба Пинсона помрачнели и чувствовали себя оскорбленными столь нелепым заявлением. В десять часов вечера они были еще в пятидесяти шести милях от того черного и плоского острова, который неясно вырисовывался в это время перед носами их кораблей. Четыре часа плыли они после этого на всех парусах, пока не достигли места, где теперь находилась флотилия. Какой же огонек можно было бы видеть на таком расстоянии, принимая во внимание шарообразность нашей планеты, делающей невидимыми плоские берега уже на расстоянии нескольких миль.

Общий подъем, связанный с открытием новой земли, и нетерпеливое желание поскорее увидеть, как, сбросив с себя таинственный покров ночи, она выступит из мрака и поднимется над водой, прервали на время этот спор Колона с Пинсонами, отложив его разрешение до возвращения их в Испанию. Открытие первой из тех земель, которые в будущем станут именоваться Америкой, осталось навсегда связанным с неслыханной несправедливостью. Королевская чета, желая поощрить и удовлетворить Колона, жадно домогавшегося всяческих выгод, признала спустя несколько месяцев, что «свечечка, которая подымалась и опускалась», была и в самом деле огнем на одной из земель, расположенных на расстоянии пятидесяти шести миль, и присудила ему по этой причине наследственную ежегодную пенсию в десять тысяч мараведи, прикрепив ее выплату к бойням Севильи, которые и выдавали ее. Что касается Родриго де Трианы, то, как утверждают некоторые, он, негодуя на то, что подобные беззакония совершаются в христианской стране, переселился в Марокко и перешел в магометанство.

Три корабля зарифили большую часть своих парусов, оставив лишь один брамсель и убрав все лисселя; после этого они легли в дрейф, «чтобы не двигаться и чтобы их не сносило с того места, где они находились, до наступления дня».

Эти последние часы ночи, предшествовавшие розовому свету зари, были для нескольких десятков людей, запертых в своих плавучих домах, часами бесконечно волнующих грез и фантастических упований.

Даже самые грубые и наименее склонные поддаваться своему воображению ощущали в себе в эти часы душу поэта. Что же предстанет пред ними, когда рассеется тьма?

В первые дни путешествия они сообщали друг другу всевозможные чудеса о великолепии Великого Хана Татарии, известные ученым людям из книг. Первые лучи готового взойти солнца вспыхнут на кровлях домов, крытых золотой черепицей, о которых рассказывал Мартин Алонсо на площади в Палосе, чтобы побудить людей записаться для участия в плавании. Сады, полные серебристых деревьев, рождающих корицу, и других растений, дающих перец и прочие редкие пряности, встанут перед их восхищенными взорами, как только рассеется синеватый мрак ночи. Быть может, они увидят также и гавань, столь же прекрасную, как самый роскошный двор в огромном дворце, с мраморными набережными, по которым медлительно и величаво шествуют вереницы слонов, покрытых попонами алого шелка и несущих башенки из тончайшего чеканного золота, похожие на дарохранительницы в соборах Испании, а в этой гавани – бесчисленные разноцветные суда с носами, изображающими крылатых коней, и кормой, задранной кверху, точно оперение сказочных птиц, со сверкающими якорями и цепями из золота и серебра.