Он поставил свой бокал на стол, резко встал, и продолжил стоя:

— Считаю, господин коллежский асессор, что никакой наш дальнейший разговор невозможен — пока вы не объявите четко и однозначно место вашей службы, равно как и имеющиеся у вас полномочия.

Старцев не удивился бы, назови собеседник в ответ любое из высших учреждений Российской Империи, либо центральный аппарат министерства, хоть как-то связанного с военными или законоохранительными проблемами. Но Буланский вновь сумел удивить. Он лишь широко улыбнулся и тоже отставил бокал, который до этого вертел в руке.

— Помилуйте, Николай Иванович! Какие могут быть секреты между людьми, оказавшимися в одной лодке — и в прямом, и в переносном смысле? Смешно, право… Служу я в Святейшем Синоде.

— Э-э-э… — не сдержался-таки изумленный Старцев. Такого он никак не ждал.

— Да вы присаживайтесь. Сейчас объясню вам суть дела.

— Видите ли, милейший Николай Иванович, Православная Церковь — общественный организм весьма сложный и деятельность сего организма весьма многообразна. И Святейшему Синоду, поставленному руководить делами, по видимости исключительно духовными, — приходится нередко сталкиваться с проблемами насквозь материальными. С весьма деликатными, надо сказать, проблемами. И — решать их соответствующими методами.

— Не могли бы вы выразиться несколько точнее? — спросил Старцев, всё еще неприязненно. Он, в принципе, допускал, что Синод может иметь своего представителя на эскадре. Боевой дух матросов и офицеров — дело, конечно, важнейшее. И кто-то должен координировать действия корабельных священников, как раз и отвечающих за состояние оного духа. Но что на месте координатора окажется чиновник Синода, без всякого сомнения, являющийся профессионалом тайных войн… Такое в голове укладывалось с трудом.

Буланский чуть помедлил с ответом.

— Видите ли, — сказал он наконец, — наше положение в чем-то схоже… И ваше, и моё начальство не слишком любят демонстрировать миру истинную суть некоторых событий. Причем в Святейшем Синоде, пожалуй, означенная нелюбовь гораздо сильнее. Ибо люди мы светские и грешные — стоит ли пятнать делами нашими белые одежды Церкви? Посему ограничусь лишь намеками на подоплеку фактов, вам известных. Вы знаете, что несколько лет назад произошло событие, равному которому, возможно, в православной жизни не случалось со времен Раскола: сразу несколько ересей раскольничьего толка вернулись в лоно матери-Церкви и признали главенство Московской Патриархии. Как вы считаете, смогли бы их духовные вожди прийти к такому решению без некоего воздействия извне? При том, что уже много веков они существовали вполне самодостаточно? Или другой пример, несколько более щекотливый… Думаю, вы помните скандальные похождения весьма высокопоставленного церковного архиерея в одном из сибирских городов?

Ставцев кивнул. Еще бы не помнить историю красноярского архимандрита Фотия, коли уж ее подробности вырвались даже на страницы заграничных газет. Весьма пикантные подробности: и открытое сожительство архипастыря с монашками, богомолками, духовными дочерьми, кафешантанными певичками и даже с откровенными желтобилетницами; и торговля церковными должностями; и красноярское подворье одной из дальних обителей, превращенное в банальный публичный дом…

— Вижу, помните, — удовлетворенно констатировал Буланский. — Не кажется ли вам, что смерть помянутого архиерея — вполне невинная, от сердечного приступа, — произошла на удивление вовремя? Позволив избежать расследования, чреватого куда большей нежелательной оглаской?

Вот даже как… Белые одежды, говорите…

— По-моему, — медленно сказал капитан-лейтенант, — на эскадре не наблюдается шкодливых церковных иерархов. Да и ереси раскольничьего толка ничем себя не проявляют.

— Туше! Естественно, в число моих сегодняшних задач подобные мероприятия никоим образом не входят. Час для Отечества настал тяжелый. Будем откровенны друг с другом — возможно, со времен Смуты государственность российская не находилась под такой угрозой. Даже война восемьсот двенадцатого года, когда враг рвался к сердцу России, не грозила опрокинуть Империю, достаточно спаянную тогда единством в русском обществе. Ныне же внутренняя напряженность выросла настолько, что достаточно любого толчка извне, — и держава рухнет. Рухнет всё, что наши предки создавали столетиями. И обломки погребут нас с вами, Николай Иванович. Мы обязаны победить японцев любой ценой. ЛЮ-БОЙ.

Буланский сделал паузу, словно давая капитан-лейтенанту время обдумать сказанное. Старцев ждал, когда собеседник перейдет от красивых и патетичных слов к сути дела. Мимоходом подумал, что подобные речи — о грозящей рухнуть державе — услышанные от матроса или офицера эскадры, стали бы вполне достаточным основанием, чтобы профилактировать паникера.

— Церковь всегда, — продолжил Буланский, — в подобные моменты, критические для России, приходила на помощь не единственно пастырским словом. Вспомните «черную сотню» иноков-бойцов, вспомните ее героев — Пересвета и Ослябю. Вспомните оборону Троицы, когда монахи-воины фактически переломили ход войны — переломили настроения русских людей, уже готовых смириться перед иноземцами и принять на царствие королевича Владислава. Вспомните, наконец, Казанское взятие.

— Казанское взятие? — удивленно переспросил Старцев. — По-моему, как раз там Церковь активного и непосредственного участия в военных действиях не принимала.

— Ошибаетесь, Николай Иванович. Принимала. Другое дело, что война оказалось тайной, невидимой… Сейчас объясню.

И он объяснил.

Казанское ханство (крупный осколок Золотой орды, раскинувшийся от поволжских степей до Северного Урала) во второй половине XV века находилось под совместным протекторатом московских государей и крымских ханов. В те годы Москва и Крым были союзниками в борьбе с Большой Ордой — крупнейшим татарским государством, претендующим на главенство в улусе Джучи. К примеру, во время знаменитого «стояния на Угре» объединенный русско-крымский отряд нанес удар в тыл Ахмат-хана, разгромив его столицу Сарай…

Но на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого веков ситуация изменилась. Большая Орда была окончательно ликвидирована, отношения с Крымом тут же испортились по всем линиям — в том числе и в вопросе назначения казанских ханов. Несколько раз московские войска брали штурмом Казань и сажали на престол верных Москве ханов. Несколько раз московские дипломаты инспирировали государственные перевороты с той же целью. Но, в конце концов, все возвращалось на круги своя: либо происходил новый переворот, прокрымский, либо хан менял политический курс и начинал ориентироваться на Бахчисарай.

Кончилось тем, что к середине века в Кремле решили просто-напросто ликвидировать Казанское ханство как независимое государство. Оставалось лишь взять приступом Казань — дело знакомое и представлявшееся не трудным. Но случилось то, чего никто не ожидал: поход огромного московского войска, возглавленного лично молодым государем Иоанном IV, завершился провалом. И второй, затеянный год спустя, грозил закончиться столь же печально: осада затянулась на много месяцев, гарнизон относительно небольшой крепости отбивался отчаянно, постоянно получая подкрепления из степи, тюркские и финно-угорские народы Поволжья были настроены к русским крайне недоброжелательно — вели партизанскую войну, наносили удары по тылам и коммуникациям армии Иоанна IV. Казалось, опять грозит бесславное отступление от проклятых, словно заговоренных крепостных стен…

А затем Казань пала. Совершенно неожиданно.

На этом месте рассказа Буланский вновь сделал многозначительную паузу. Старцев спросил:

— Но, помнится мне, был прорыт подкоп, обрушивший городские стены?

— Подкоп был, — кивнул Богдан Савельевич. — Но целью его стали отнюдь не стены, их обрушить пытались неоднократно, еще в первом походе. Неоднократно и безрезультатно. Ну, Николай Иванович, вы же контрразведчик… Вспомните, не отыскивалось ли в земле на территории Казанского кремля кое-что любопытное вскоре после взятия?