— Хоть Матини и отругал нас, а справились мы неплохо. Как вы считаете, синьор Джузеппе?

— Не мы, а вы, синьор Шульц! Я так растерялся, что только автоматически подчинялся вашим приказам.

— Глупости! Без вашей помощи и без помощи горничной… Вы думаете, я не растерялся? Еще как! Просто кому-то надо было взять командование парадом на себя. Но как только появился Матини, у меня гора свалилась с плеч.

— Вы давно знаете синьора Матини?

— Вместе были в армии. Одно время он даже лечил меня. И вот случай снова свел нас. Странные бывают в жизни стечения обстоятельств, верно?

— Война свела воедино такую уйму народа, что завязались, казалось бы, невероятные связи. Я слышал, этот Матини в конце войны перешел на сторону гарибальдийцев?

«Вот ты к чему клонишь!»

— Не знаю. Война нас свела, война и разлучила. Среди военных это обычное явление. Я знал Матини как человека высокопорядочного, надеюсь, таким он и остался… Это единственное, что я могу о нем сказать.

«Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты… Фред Шульц, вы себя выдали!.. Но как может раскрыть человека одна лишь фраза! А я только что даже почувствовал к тебе симпатию, Джузеппе!»

Во взглядах, вновь встретившихся, уже не было тепла. За внешним равнодушием собеседники прятали свои мысли, свои опасения, свои надежды, и от этого разговор был неискренним, невероятно напряженным. О чем бы ни заходила речь, мостик, только что переброшенный между двумя людьми, исчез.

— Я на минутку покину вас, синьор Шульц, — Джузеппе поднялся. — На всякий случай сварю свежего кофе. Может, и вы выпьете чашечку? У вас усталый вид.

— Охотно. Я выкурил подряд две сигареты, и во рту такая горечь, словно не Марианна, а я выпил всю эту пакость.

Джузеппе вышел. Григорий прошелся по кабинету, прислушиваясь к звукам, глухо долетавшим из спальни. В памяти всплыл вечер, когда он впервые увидел девушку. Уже тогда ее взаимоотношения с Рамони показались Григорию противоестественными. Раздражительность и возбудимость Марианны, нарочито вызывающая манера держаться, чрезмерный страх перед перспективой остаться наедине со своим женихом, ее слезы, когда девушка увидела свой подарок — нож — сломанным… После того вечера он еще несколько раз видел девушку в обществе Рамони, и между Григорием и ею установилась та полудружба, которая иногда возникает между людьми разного возраста, ни к чему не обязывая ни младшего, ни старшего. Он не решался спросить Марианну, что ее угнетает, а она, должно быть, тоже побаивалась довериться ему. И, попав в беду, неопытная и беспомощная, не нашла иного выхода, как тот шаг, на который отважилась и который чуть не закончился для нее фатально. А какова во всем этом роль Рамони? Почему он так внезапно исчез?

Григорий вытащил из кармана записку Витторио, которую тот оставил ему в пансионате, и еще раз прочитал ее:

«Дорогой Фред! Вернулись родители Марианны, и над моей головой может разразиться буря с громом и молниями. Мечтаю укрыться подальше от ее эпицентра. Вечером позвоню вам, может быть, Марианне удастся подать о себе весточку. Передайте ей, чтобы придерживалась нашей версии. Непременно, нначе ее папаша-самодур не даст согласия на нашу свадьбу. Я вернусь через пару дней — считайте мой дом своим, а в случае каких-либо личных затруднений обращайтесь к Джузеппе. Искренне преданный вам Витторио».

Кратко, зато красноречиво! Вместо того, чтобы самому договориться с родителями девушки…

— Фред, можете войти!

Григорий вздрагивает и вопросительно глядит на Матини. Тот делает успокаивающий жест. Все, мол, хорошо. Но тут же добавляет:

— Я настаиваю на госпитализации. Больную нельзя оставлять без медицинского наблюдения. Нужно сделать анализы… Пойдемте, уговорите ее!

— Подождите, Матини! У нее очень сложная обстановка дома.

— Тем более. Дополнительная психическая нагрузка лишь ухудшит ее состояние. Кто ее родители?

— Не знаю. Сейчас спросим у Джузеппе. Кстати, вот и он. Да еще с кофе. Выпьете?

— С удовольствием. Но не больше двух глотков. У меня пошаливает сердце. Так кто же родители вашей невесты, синьор, кажется, Джузеппе? И как это вы не уберегли девушку от…

Джузеппе с удивлением глядит на Матини, слегка краснеет:

— Я в этом доме лишь скромный секретарь. Марианна Висконти — невеста синьора Рамони.

— Простите, — Матини тоже смутился. Он взял из рук Григория чашечку с кофе и, медленно помешивая в ней ложечкой, задумчиво повторял: — Марианна Висконти… Висконти… Скажите, а как зовут ее отца?

— Умберто. Умберто Висконти. Это имя и фамилию знают не только в Риме…

— Да, да… Один из популярнейших лидеров левого крыла Христианско-демократической партии. Я знаю синьора Умберто и всегда восхищался его деятельностью, которую он проводил с упрямой последовательностью, невзирая на немилость Ватикана. Боюсь, что бедная девочка очень осложнит положение отца. Гм-м, как же быть?

— Отвезти ее домой и тем самым избежать скандальных слухов. Это будет лучший выход для всех: Рамони, отца и самой Марианны. Матини, она транспортабельна? — спросил Григорий.

— Да. Но не в этом дело. Меня угнетает мысль, как это отразится на душевном состоянии бедняжки.

— Синьор Умберто — культурный человек, — вмешался Джузеппе. — Если вы, синьор Матини, как врач, или вы, синьор Шульц, как непосредственный свидетель того, что произошло, предупредите семью Марианны о том, как важен для ее здоровья покой…

— Вы правы, — Матини утвердительно кивнул. — Только подготовив дома соответствующую атмосферу, мы можем отвезти девочку к родителям. Сейчас я еще раз взгляну, как она себя чувствует. Пусть еще часик полежит, выплачется, — такая разрядка пойдет ей на пользу. А тем временем вы, Фред, поскольку за больной надо последить…

— Хорошо. Миссия не из приятных, но что поделаешь! Вы пока побудьте здесь, чтобы я мог поговорить с Марианной наедине. Пойду, попробую уговорить ее вернуться домой. Не заручившись ее согласием, не имеет смысла ехать к родителям.

В спальне до сих пор царил беспорядок. Словно разбросанные шквальным вихрем, валялись на сдвинутых с места стульях салфетки, полотенца, плоские бутылки с остывшей водой, кое-как брошенное платье, комбинация, чулки и прочие принадлежности девичьего туалета. И как отголосок пролетевшей бури, с кровати доносился прерывистый плач.

Лидия, стоя на коленях у изголовья, гладила плечи и голову девушки, что-то тихо приговаривая.

— Марианна, — осторожно позвал Григорий, кивком показывая Лидии, чтобы та вышла.

Услыхав голос Григория, девушка уткнулась лицом в подушку, плечи ее содрогнулись от нового приступа рыданий.

— Ну, хватит, девочка, хватит! Давайте вместе подумаем, что нам теперь делать. Вы же не захотите здесь остаться, верно?

— Мне все равно, все равно, все равно… мне все теперь все равно…

— Если бы вам действительно было все равно, вы бы не плакали так отчаянно. Равнодушное сердце мертво, а ваше живет. Для горя и, поверьте мне, для радости. Горе, сразившее вас, пронесется как гроза и только очистит душу от всего наносного, что закралось в нее от вашей неопытности, излишней доверчивости и легкомыслия. Вы сами увидите, какая тяжесть спадет с вашей души, как по-новому вы будете глядеть на все, какую цену приобретут в ваших глазах самые обыденные вещи: возможность двигаться, свободно дышать, подставлять лицо солнцу, ветру, дождю, встречаться с друзьями, входить в родной дом, где тебя ждут самые дорогие в мире люди. Я ваш друг, Марианна, старший и более опытный, и мне бы очень хотелось, чтобы вы вдумались в мои слова…

Девушка притихла, потом робко повернула к Григорию заплаканное лицо.

— Фред, не смотрите на меня, только дайте руку! Я расскажу вам все, все. Обещайте, что не будете на меня смотреть.

— Не надо, Марианна, не надо. Я приблизительно догадываюсь…

— Нет, нет! Вы даже не можете догадаться… Он уговорил меня сказать дома, что я с ним… что я с другими… О, Фред, вы даже не можете представить… когда отец мне сказал… Когда он назвал меня… когда я поняла…