— Мисс Лоуэлл, — улыбнулся я, — отныне миссис Грэхэм. И если я через час обнаружу вас на нашей территории, то поступлю с вами как с нарушителем прав владения. Нет, я не стану стрелять вам в голову. Она непробиваема. Однако даже вам должно быть известно, что и помимо головы есть во что целиться, и будьте уверены — я не промахнусь.

Действуя в таком духе, я рассчитал очень многих, но не всех слуг. Процентов семьдесят пять, не больше. И в тот же день заменил уволенных персоналом с прекрасными рекомендациями, присланным мне респектабельным агентством.

Ужин этим вечером был подан вовремя, сервирован безупречно, а с точки зрения вкуса превзошёл все ожидания.

Генриетта не обратила на еду никакого внимания — она вообще редко замечает, что ест, — но во время десерта её взгляд случайно упал на горничную, прислуживающую за столом, и она подняла брови.

— Вы новенькая? Я вас раньше не видела.

— Да, мадам.

— Что случилось с Тэсси? — Генриетта повернулась ко мне.

— Я её уволил. И, помимо неё, ещё нескольких слуг. Кое-кого заменил, но лишь тех, без кого нельзя обойтись, чтобы в доме можно было жить по-человечески. Прости, пожалуйста. Тебе что, в самом деле нужны три никудышных камеристки?

— Три?! О, Боже! Извини, Уильям, я не знала, что у меня есть камеристки. Нанимала всех миссис Триггер. Я никогда их не видела. Никто не помогает мне одеваться. — Она с надеждой подняла на меня глаза. — А миссис Триггер… её ты тоже уволил?

— Да.

— А шофёра?

— Да.

Она даже порозовела от удовольствия.

— Ах, как славно! Знаешь, я всегда их немножко… побаивалась. Особенно шофёра. Он так ерепенился, когда я просила его куда-нибудь меня отвезти, что я предпочитала пользоваться автобусом…

Через месяц в моём распоряжении была усадьба, где весь обслуживающий персонал работал, как часы.

Теперь следовало обдумать следующий шаг: как достичь независимости, сохранив обретённое богатство, для чего, собственно, только и требовалось, что избавиться от жены.

Относительно способа, то, обдумав следующие возможности: застрелить, ударить по голове, удавить или столкнуть с обрыва — я забраковал всё. Вышеуказанные способы требуют от исполнителя примитивной жестокости, которая, знаете ли, противна моей природе. Я остановил свой выбор на самом цивилизованном способе убийства. Но где достать отравы, не вызвав естественных подозрений?

Убивать мне ещё не приходилось, но я полагал, что на хладнокровное преступление духу у меня достанет. Наблюдать за предсмертной агонией я, разумеется, не собирался.

— Милый, — произнесла Генриетта как-то за завтраком, — а как бы ты отнёсся к тому, чтобы заняться преподаванием?

— Я?!

— У нас в университете осенью открывается семинар по новейшей истории, а преподавателей-гуманитариев не хватает. Все ринулись в естественные науки. Почему-то это считается более респектабельным.

Может, крысиный яд? Нет, парадоксальным образом эта идея представилась мне плебейской.

— Чтобы вести семинар, только и требуется, что степень бакалавра, — продолжала Генриетта, — а она у тебя есть. Представь, как было бы чудесно, если бы мы вместе ездили по утрам на работу!

— Не представляю. У меня ни малейшей склонности к преподаванию. Я предпочитаю учиться, а не учить.

— Но ведь только учиться — эгоистично!

— Это я-то эгоист? — оскорбился я.

— Я не имею в виду конкретно тебя, милый, — поспешила уточнить Генриетта. — Я только хочу сказать, что учиться — это брать, а учить — это отдавать полученное, понимаешь? А, кроме того, учительствуя, ты сможешь почувствовать себя полезным!

— Вот ещё! Терпеть не могу чувствовать себя полезным! Это так заурядно! — По какой-то ассоциации я вспомнил вдруг Ральфа Уинклера. Может, у него найдётся какой-нибудь яд? Мы с ним делили комнату, когда учились в колледже, и он, кажется, специализировался то ли в химии, то ли в чём то подобном.

После завтрака я нашёл в телефонной книге адрес Ральфа и уже через сорок пять минут подкатил к отталкивающе опрятному домику, перед которым расстилалось двадцать пять квадратных футов безупречной лужайки.

Он разлил кофе по чашкам и откинулся на спинку кресла.

— Мы ведь не виделись чёрт знает сколько времени, а?

— Ральф, — я решил брать быка за рога, — знаешь, я подумал, не одолжишь ли мы мне…

— А помнишь… — ностальгически затуманился его взор, — помнишь доброго старого Джилли Стернса?

— Нет. И знаешь, это не обязательно должен быть мышьяк…

— Он умел шевелить ушами, — не унимался Ральф. — Стал антропологом.

Я со вздохом взглянул в окно — и увидел деревья, мне показалось, яблони.

— Это он написал тогда курсовую про аппендикс, — продолжал Ральф.

— Кто?

— Стернс. Науке не известно, в чём предназначение аппендикса, но, по гипотезе Джилли, чтобы отросток не воспалялся, надо уметь шевелить ушами…

— Смотри-ка, ты теперь настоящий садовод, — перебил я.

— Плодовод. У меня пять яблонь, два персика и один орех-пекан. — Он озабоченно нахмурился. — Пекан почему-то никак не желает плодоносить.

— А разве не полагается иметь два ореховых дерева, мужское и женское?

— Мне как-то не приходило в голову… — озадаченно сказал он.

— Ральф, — вывел я его из задумчивости, — а чем ты уничтожаешь вредителей? Обрызгиваешь? Часто?

Вопрос попал в точку. Он с воодушевлением поднялся.

— Следуй за мной, Уильям!

Я прихватил с собой свою чашку.

Ральф вывел меня на задний двор к гаражу, из внушительной связки ключей выбрал один и вставил его в скважину.

— Машину приходится парковать на улице. Здесь — не повернуться. — Он распахнул дверь и торжествующе отступил в сторону. — Вот, полюбуйся.

Взгляду открылось нечто среднее между магазином садового инвентаря и аптекой. Сенокосилка, трактор, всевозможные подвесные приспособления заполняли всё помещение. Одна стена была сплошь завешана полками, заставленными разномастными склянками, банками, пакетами и картонками. На другой — красовался богатый ассортимент ручных распылителей.

— И много ли у тебя земли, Ральф?

— Целая четверть акра.

Я пробежался взглядом по полкам и ткнул наугад.

— А что у тебя там, в маленькой красной банке?

— О, это самая убойная штука из всех, что тут есть, — гордо сказал он. — Прикончит кого хочешь. — И указал на противогаз и резиновый комбинезон на распялке. — Приходится облачаться, когда распыляю. Ни дюйма кожи нельзя оставить открытым.

Я уставился на банку:

— И этим ты опрыскиваешь свои яблони?!

— Да лучших яблок ты в жизни не видел! Ни пятнышка, ни червоточинки!

— А есть-то их можно?

— А как же! Химикат осыпается, смывается дождями. Кроме того, те, что ем, я всегда чищу.

Я допил свой кофе и протянул ему чашку.

— Послушай, дружище, не слишком большим нахальством будет попросить тебя принести мне ещё кофейку? А я бы пока осмотрелся.

Когда он ушёл, я поддел отвёрткой крышку красной банки. Внутри оказался омерзительно-жёлтый порошок. Я наполнил им загодя припасённый конверт, осторожно заклеил его и спрятал в карман.

Ральф вернулся с моей чашкой.

— А помнишь доброго старого Джимми Гаскинса?

— Нет. — Я взял у него чашку. — Скажи-ка лучше, что ты думаешь об органических методах плодоводства?

Он так и заледенел:

— В высшей степени ненаучный подход!

— У нас около сорока яблонь, — сообщил я. — Мы их никогда не опрыскиваем.

Он поджал губы:

— Чего только не бывает!

Мне показалось, он уже жалеет, что принёс мне кофе. Уходить на такой ноте не хотелось. Я порылся в памяти и щёлкнул пальцами.

— Помнишь доброго старого Кларенса? Ну, про которого говорили: чтобы постричься, ему довольно точилки для карандашей?

— Помню, — холодно посмотрел на меня Ральф. — Это мой брат.

Разумеется, я не собирался травить Генриетту прямо в собственном доме. Последовали бы неизбежное вскрытие и столь же неизбежный электрический стул.