— Казилов прибегал…

— Какой Казилов?

— Ну, не старатель же. У какого мы овец в позапрошлом годе стригли да не достригли.

— И зачем он прибегал?

— Зачем… Жалиться. Говорит, люди видели, как наш вояка с буржуями все ведра у него на молоканке[10] раскурочил, дужки повынимал. Только, говорит, новые подойники промыл да на колья сушить развесил — и как псу под хвост денежки выбросил, не под мышками ж их носить теперь.

— Пусть не врет, я взамен моток медной проволоки оставил.

— А дужки тебе на кой ляд понадобились?

Сталистые дужки понадобились на оковку самодельных деревянных коньков, излаженных для всех мальчишек своего класса братовым инструментом. И пересекали приисковые мальчишки приисковый пруд, еле подернутый пленкой льда. И когда в образовавшейся крохотной полынье закачалась обреченным утиным подранком всплывшая Мишкина латаная шапчонка, вмиг опустел каток: ни судей, ни соперников.

Коньки подвели, коньки же и выручили. Целиком из металла, не одного пацана утянули они на дно, а эти деревяшки даже помогали держаться на плаву. И почти до самого того противоположного пологого берега ломал Мишка грудью хрусткий лед, пытаясь выбраться на него.

И сосулька сосулькой заявился он, конечно же, не домой, к тете Дуне сначала, и на ее допросы лишь кивал, головой со смерзшимися волосами «ага» или «нет».

— Если уж Кольку у крупозки отстояла, то тебе и кашлянуть не дам.

Раздела донага, приговаривая: «Не стесняйся, не стесняйся, некого стесняться», закутала в свой зипунишко из домотканого сукна, сгоношила самовар, запарила травки, попоила, затолкала в печь.

— Жарься, пока не скажу «вылазь».

— Но-ка, выкладывай, водолаз, как тебя угораздило? — басовито строжил вечером старший брат младшего.

— Как… Рано разбегаться перестал. Надо было, пока лед не затрещит. Завтра все одно проскочу.

— Я тебе проскочу опояской вот…

— Не, Коль, знаешь, как здорово: катишься, а лед под тобой так вот и прогибается… И подо льдом из-под коньков пузырьки в разные стороны разбегаются…

Мишку начинала манить скорость, и катание с отвалов на обычных санках его уже не устраивало.

— Коль! Ты мне из своей мастерской срезок вот такой вот не принесешь? — обрисовал он приблизительную величину горбыля. — Я в кружок «Юный конструктор» записался, принесешь?

— Разрешат взять — принесу.

И следующим же утром, соскочив ни свет ни заря со скрипучего топчана и накинув на себя что попадет под руки на ощупь, прокрался Мишка в закуток к Красавке, затеплил фонарь и, отщипывая щепкой от дымящейся еще коровьей лепехи, принялся обмазывать ошкуренный овал срезка.

— Ты эт чего тут опять затеял? — застукала конструктора за воплощением изобретательской мысли почуявшая неладное бабушка.

— А вот обмажу, водой оболью, заморожу — и с большого угора до Кособродки укачусь.

— До Кособродки, значит… А обратно с какой катушки покатишься?

— Обратно? О-о, это, ба Пана, ты верно подсказала, насчет «обратно» я не сообразил. Баб! А если п-парус еще…

И скоро «снежными глиссерами» обзавелись не только все пластовские мальчишки, но и девчонки побойчее. Но тешились они не долго.

В школе учащихся второй смены пораньше распустили на зимние каникулы, их родителей в цехах — на подготовку к Новому году.

Кто праздничку рад, тот накануне пьян. И Казилов… Нет, не молокозаводчик — старатель Казилов, может быть, впервые в жизни позволил себе набрать зелья всех мастей и всех мастей назвать гостей и, рассадив их по скамьям и плахам, накрытым половичками, велел налить всем водки и, продравшись из переднего угла до середины сдвинутых столов, собрался проникновенно сказать, до какого Нового счастья они уже дожили и до какого, поди-ка, еще доживут, как хрястнули перекрестия оконных рам, покатились сбитые все до единой стеклянные кегли бутылок, брызнула по сторонам соленая, горькая и сладкая закусь и, скользнув напоследок по рыбному студню, вылетел в противоположное окошко чей-то, будь он окаянный, тот самый «снежный глиссер». Чей и кто его беспризорно пустил с горы на поселок — признаться не нашелся ни один желающий, ущерб же причинен — невосполнимый, и дабы не допустить еще большего изъяну, решено было на поселковом Совете изничтожить дотла сию «прихиметрию» по предложению единственного в округе столетнего бородача, прозванного дедом Пыхто.

И в мелкие щепки исщепили спортивные снаряды, развивающие скорость до свиста в ушах.

— Миш… А ведь у нас кто-то дрова потаскивает…

— Какие дрова, не трогал, — не сразу и понял, что не на него, а ему жалобится бабушка. — А-а, у нас потаскивает… Придется узнать, кто.

— Да где ж ты укараулишь — зима. Падает у меня косой взгляд на Мазиных, уж больно рано, раньше всех, дым у них из трубы начинает куриться, но за руку не пойман — не вор.

— Поймаем… Сам скажется. Только ты, смотри, меченые угольком полешки не бери, ладно?

Три порочных сестры «кража», «лень» и «мелочность» даже по алфавиту рядом стоят, а живут уж и подавно под одной крышей.

Располыхав топку и приставив к огню варево, Мазиха с мешком под мышкой укрутилась тоже на ночной промысел, и Степку с похолодавшего супружеского ложа потянуло на теплые кирпичи, но только он укогтил закраек лежанки и нашарил сонной ногой приступку, печь раз за разом жахнула царь-пушкой, изрыгая дым и пламя во всю куть вслед литым ядрам ведерных чугунов.

Первой догадалась, в чем дело, Евдокия-Корытиха и — за милиционером.

— Беги скорей, не иначе Колчак возвернулся. Степка Мазин от кого-то отстреливается.

— Мазин? — не шибко потел от сборов на службу участковый. — Мазин не то ли ружья — палки сроду в руках не держал.

— Вот, полюбуйся, блюститель порядка, какой тут Сиваш с Перекопом устроили мне, — хлюпало у Степки под ногами и в носу. — И не посмеивайся, а составляй акт, на причиненный убыток, — все настырней подступал он с ножом к горлу. — Ведро картошки — раз, — загнул палец. — Чигун треснул — два.

— Картоху соберешь, она не за границу укатилась, трешшина старая, не ври. И протокол составлять — на кого?

— На кого… На Мишку Галкина.

— Это точно? Тогда пошли к ним, где он теперь живет, у бабки?

Следом за милиционером и потерпевшим в землянку Сурихи мигом набилось родни и несущих дровяной урон соседей.

— А чем он докажет, что наши дрова в его печке стреляли, а не другие чьи? — спокойно и даже плутовато улыбался Мишка.

— Нарвался? — хохотал участковый. — Протокольчик-то… на тебя надо составлять, Мазин. Не своими ж трехдюймовыми снарядами ты печь топишь. Верно, бабочки?

Бабочки наперебой завыпархивали наружу к своим поленницам.

— Ты не до моего пороха там добрался? — кинулся Колька к чемоданчику с охотничьим припасом, оставшимся от дяди Вани.

— Нужен твой порох, пять минут вонь, потом огонь, у меня получше, — достал Мишка заветный утай с доброй сотней винтовочных патронов. — У Ястребовых в подвале нашел. Полный с бугром бочонок.

— А где остальные?

— Пацанам нашим из класса разделил всем поровну.

— Коммуненок ты, коммуненок, — покачала головой бабушка. — Не зря зовут. Сегодня же отбери обратно и сдай в Совет. Додумался, военными патронами поленья заряжать. А если бы убило кого пулей?

— Не убило бы, я пули повынал.

— Повынал, — передразнила Зина. — В третьем ведь классе учишься уж… Вынул.

— А ты не суйся. Тоже мне, Зинаида Петровна.

— А ты слышал, что бабушка сказала? Немедленно сдай патроны.

Но патроны Мишка сдал, лишь убедившись, что перестали исчезать меченые дрова не только у них, но и у соседей.

— Ай, да коммуненок! Живо он Мазиных отучил свое экономить, — не могли нарадоваться и нахвалиться хозяйки всего околотка.

Жить Галкиным становилось труднее. Ввели трудодни, ввели карточную систему, отменили трудовую деятельность по частному найму, прикрыли частные лавочки, пересмотрели положение об иждивенчестве, и пришлось Прасковье Егоровне в который уж раз собрать чрезвычайное вече, где решено и постановлено было: