Пока Иван изучал книги и тетрадки на полках, Николка незаметно просочился на кухню. Там у него был свой тайник – наверху, у лепного потолочного бордюра. Обои слегка отошли – а за ними оказалась ниша размером в два кирпича. Бог знает, кому и зачем понадобилось когда-то оборудовать эдакое секретное местечко, да еще и маскировать его обоями, но факт оставался фактом – Николка нашел тайничок полгода назад, когда помогал Марьяне обметать паутину по верхним углам комнаты; но мальчик никому не сказал о находке, справедливо полагая ее своим секретом. Наоборот, при помощи мыла подклеил обои на прежнее место – чтобы никто, невзначай, не заметил , – и с тех пор изредка прятал в тайничке всякие ценные мелочи.

Вот и сейчас – Николка дождался, когда Марьяна выйдет из кухни и отправится на двор, где закипал к ужину самовар, – быстренько забрался на стул и спрятал в секретную нишу перцовый баллончик. Потом, послюнявив палец и смочив отставшие от стены обои, он тщательно пригладил их по краям.

Николка никак не мог забыть воплей Кувшинова и его приятелей, надышавшихся едкого перцового тумана. И, хотя, баллончик, безусловно доказал свою полезность, мальчик все же решил спрятать его подальше, с глаз долой – чтобы не поддаться соблазну, и, назавтра, отправляясь в гимназию, не сунуть опасный подарок из будущего в карман.

Когда покончив с секретными делами, Николка вернулся в комнату, его гость по-прежнему стоял у книжной полки. Иван закончил перебирать учебники и теперь рассматривал фотографический портрет молодой женщины, стоящий на свободном от книжек и тетрадей пространстве. Дама была сфотографирована по пояс – портрет был вписан в овал с размытыми краями, по нижнему краю шла надпись непонятными буквами. Тонкое лицо дамы на портрете было слегка грустным; на голове у нее была сложная шляпка с короткой вуалью, шею охватывал высокий, кружевной воротник. В руках дама держала нечто вроде хлыстика для верховой езды, небрежно зажав его рукоять между указательным и средним пальцами.

– Это моя мама – тихо произнес подошедший сзади Николка. – Это она в Афинах сфотографировалась – когда папа ее там встретил и взял в жены. Видишь, надписано по-гречески? Он тогда был мичманом на клипере "Крейсер", на Балтике – они еще ходили в Мраморное море, и в Афинах были с визитом. Это как раз перед турецкой войной было. А три года назад мама умерла. От чахотки. –

Ваня почувствовал неловкость – видимо от того, как просто, с едва уловимой горечью, звучал голос Николки . Ему сразу захотелось сказать про его маму что-нибудь хорошее.

– А она у тебя очень красивая…. – Ваня вовремя подавился словом "была". – Наверное, верхом хорошо ездила? –

– Да, она же в родстве с Обреновичами, – это сербская королевская фамилия. Правда – в очень далеком! – гордо сообщил Николка. Было видно, что это составляет предмет его гордости – мальчик сразу оживился. – Мама не гречанка, она из Сербии. Только ее семья бежала оттуда, потому что турки убить их грозили – еще давно, лет двести назад. А с тех пор мамины предки жили в Италии. А потом, когда Греция освободилась – перебрались в Афины. Она хотела ехать, в Сербию – но тут в Афины пришел русский клипер, и они познакомились с папой. Видишь. Ему ведь жениться нельзя было – на флоте браки до 23-х лет не положены, – но для папы сделали исключение. Сам Государь повелел разрешить, когда ему доложили, вот как! –

– Ух ты! Ну прямо Санта-Барбара! – восхитился Ваня. – Так ты у нас, выходит, потерянный принц?

– Это почему потеряный? – возмутился Николка.– никуда меня не теряли, все время с родителями жил. И не принц никакой – мама говорила, что она с Обреновичами этими так, седьмая вода на киселе, золовка собаке вашего дворника. Так в Москве говорят… –

– Ну, все равно, аристократия, – не согласился с другом Иван. – Сразу видно – вон, как хлыстик держит … –

Мальчики помолчали, разглядывая фотокарточку. Николке казалось, что мама улыбается ему – одними уголками губ, сквозь печально-надменную аристократическую вуаль. "Ничего, сынок", – говорила она, –"вот и началась у тебя взрослая жизнь, смотри, только не подведи меня, надеюсь, что смогу тобой гордиться."

Это ощущение было таким острым, что у Николки запершило в горле и предательски намокли глаза. Он украдкой, (только бы Ваня не видел!) мазнул рукавом по лицу и поспешил сменить тему:

– А ты вот тоже о своей маме не рассказывал. Ни разу. Она что. Когда мы у вас были, ее дома не было, уехала куда-то? За покупками, наверное?

– Ага, – подтвердил Ваня. – еще как уехала. В Америку.-

– Как – в Америку? – поразился Николка. –Так вы с Олег Иванычем, и правда, оттуда? А я-то решил, что вы это так, нарочно придумали… –

– Да нет, мы-то москвичи. – снисходительно объяснил Иван. – Это она уехала в Америку, после развода с папой. Сейчас живет в Милуоки, у нее новый муж и две дочки – год и три . Я к ней езжу каждое лето –

– После развода? А как же… – продолжал недоумевать гимназист. Он, конечно, слыхал о разводах, но большая часть поддданных Российской империи вступали в брак по православному обычаю; так что разрешение на развод давалось лишь в самых крайних случаях. С реди знакомых Николкиной семьи не было никого, кто состоял бы в разводе.

– А что? Удивился Николкиному недоумению Ваня. – Дело обычное, подумаешь – характерами не сошлись. Ты мне лучше вот что скажи…. –

– Паныч, Ольга Георгиевна обедать зовут! – раздался за дверью голос Марьяны. – – Поскорей, щи стынут! –

– Ладно, потом договорим. – махнул рукой Ваня, и мальчики отправились в столовую, где за большим овальным столом собиралось к трапезе все семейство Овчинниковых.

Обед, протекавший, как и положено, под непринужденную, светскую беседу (Василий Петрович расспрашивал Ваню об отце и о том, "гости из Америки" находят Московскую жизнь), был прерван самым бесцеремонным образом. Не успела Марьяна подать горячее, как в дверь постучали – и в прихожую вторглись два незваных гостя: хорошо знакомый Овчинниковым квартальный надзиратель в белой летней форме и при сабле, а с ним – казенного облика господин, держащий под мыщкой казенного же вида тощий портфель.

Николка отлично знал пришельца – это был надзираетель их гимназии, Кондратий Елистратович Важин, по прозвижу "Пруссак". Внешность этого почтенного наставника юношества, и правда, наводила на мысль о чем-то сугубо германском – остые, закрученные вверх, жестяные усы и непроницаемо-казенное, высокомерное выражение лица заставляли вспомнить о Бисмарке и прусском ордрунге. Но прозвище надзиратель получил не только за характерную внешность. Он обладал удивительной спсообностью появляться неизвестно откуда, и в самые неподходящие с точки зрения его подопечных моменты – например, сразу после того, как брошенный преступной рукой ранец с звоном выносил стекло. Или же когда группа злоумышленников, озираясь по сторонам, кралась к выходу из гимназии, дабы неправедно прогулять очередной урок. Гимназисты младших классов до дрожи боялись Пруссака; старшие относились к нему со сдержанной ненавистью и неприязненным уважением – как к достойному и опасному противнику. История противостояния надзирателя и старшекласснников насчитывала уже много лет и составляла целый пласт легенд 5-й казенной московской классической гимназии.

И в этот раз Пруссак подтвердил свою зловещую репутацию, появившись тогда, когда его ждали меньше всего; при виде на надзирателя, уши Николки похолодели, а сердце стремительно провалилось куда-то в желудок. Ваня же, державшийся за спиной товарища, наоборот, был встревожен, скорее, явлением городового – после вчерашнего инцидента в кафе Иван относился к гимназическим чинам без особого почтения.

– С нашим почтением, Василь Петрович, – доброжелательно прогудел квартальный. Овчинников, как домовладелдец и человек, безусловно, благонадежный, хотя и "тилигент", пользовался у полицейских чинов самой лучшей репутацией.

– Так что вот, из гимназии, насчет вашего племянника пожаловали. – и квартальный кивнул на своего спутника. –