Лицо больной посветлело.

— А какое место, Ненко?

— Жандарма! — ответил он.

Он произнес это без воодушевления. Видимо, работа была ему не по душе: он никогда не собирался быть жандармом.

И у жены радость на лице сменилась удивлением.

— Господину Хайкову удалось выхлопотать для меня это место, — прибавил Ненко. — Что ж, был торговцем, стану жандармом. Надо брать, ничего не поделаешь… Не воровать же идти… Спасибо и на том.

— Мать пресвятая богородица, в добрый час! — пробормотала Ана, взволнованно крестясь.

— Где ребята? Надо их позвать. Поужинаем вместе. Я тут купил кое-чего, — сказал Ненко, развязывая узелок.

— Ну-ка, Делка, кликни этих пострелов.

Ненко уже много месяцев дома ни разу не улыбался и не говорил детям ласковых слов. Теперь, когда ему улыбнулась судьба, в его добром сердце опять проснулись отцовская ласка и любовь к детям. Ребята, с удивленно раскрытыми, полными бесконечной детской радости глазами, окружили отца, который впервые за много месяцев, вместо злых взглядов и оплеух, оделял их нежными улыбками… Добро родит добро. Благодаря какому-то таинственному психическому воздействию мать тоже почувствовала себя лучше. Она приняла участие в ужине и с большим удовольствием выпила чашку славного винца, за которым Ненко послал Делу. Весь дом сиял в этот вечер общей искренней радостью: наконец-то в него заглянула надежда.

Хотя новые обязанности и были не по душе Ненко, не по его характеру, он выполнял их толково и с усердием, понимая, что в этом спасение для него самого и для семьи. Это подстрекало его рвение и заставляло чуть не полюбить свою работу.

Вскоре начальство, заметив его энергию и сообразительность, стало наиболее важные поручения возлагать на него. Даже наружно Ненко как будто ожил, приободрился, изменился: лицо посветлело, помолодело, взгляд стал уверенный, живой. Темно-желтая жандармская форма очень к нему шла, красиво облегая его расправившиеся плечи. Когда он приходил домой, дети в восторге кидались к нему — потрогать красные аксельбанты и подержать в руках тяжелую саблю. Они испытывали безмерную радость, видя отца в этом ярком «капитанском» мундире. Даже Ана стала полегоньку поправляться: она уже бродила по дому, понемногу бралась за работу.

На первое жалованье Ненко заштопал кое-какие дыры: в доме появились разные необходимые предметы, и каждый вечер, когда Ненко не дежурил, его ждал ужин на столе; а из следующего он рассчитывал вернуть долг бай Филиппу. Благодаря разумному распределению маленького заработка хозяйство Ненко быстро становилось на ноги. И он все больше увлекался работой, вносившей столько света в его темное и многотрудное существование. Ретивость подогревалась в нем также хорошим отношением к нему пристава, его непосредственного начальника, человека строгого, но справедливого.

На второй месяц дела пошли еще лучше. Прежнее предубеждение Ненко против службы в полиции совсем исчезло. Он понял, что отныне это — его профессия, и решил крепко за нее держаться. Но через две недели на горизонте появилась туча: на место прежнего пристава назначили другого. Он оказался грубым и жестоким самодуром. Не обладая ни способностями своего предшественника, ни его чувством справедливости, он не мог оценить своих подчиненных по достоинству и внушить им симпатию к себе: он сумел внушить им только страх… Но они заметили, что новый пристав сильней прежнего, так как позволяет себе разный произвол, не опасаясь ответственности; видно, имеет поддержку где-то наверху. Ненко утроил энергию и усердие, чтобы не подать ни малейшего повода к недовольству. Он безропотно сносил все придирки и обиды нового начальника. Возмущался, но мирился со всем. Призрак былой нищеты пугал его, заставляя терпеть нынешние невзгоды, Они так ничтожны по сравнению с прежними. И он совсем забывал о них, как только попадал домой, в свою семью, для которой был теперь провидением. Домашняя обстановка вытесняла из сознания холодный, мрачный участок. И Ненково существование текло опять тихо, почти безмятежно.

Третий месяц службы Ненко в полиции, — а он пришелся на август 1886 года — был ознаменован, как известно, политическими смутами, оказавшими огромное влияние и на его судьбу.

Работа полиции приобрела лихорадочный, бурный характер. Все места заключения и участки, в том числе и участок Ненко, — были полны арестованных. Ненко усердствовал в этом деле как только мог. Никого не было расторопней. Человек простой и в гражданском отношении очень мало развитый, он плохо разбирался в сложных событиях, в которых и ему выпала маленькая роль. Он видел в них только удобный повод развить еще более энергичную деятельность и этим добиться расположения начальника. Какие-либо другие нравственные побуждения или политические мотивы были ему чужды. «Политика — для господ, а мы, люди маленькие, должны исполнять, что прикажут, и дорожить куском хлеба, который дает государство», — думал Ненко. Целую неделю он падал, как коршун, на всех, кого ему указывал пристав. В нем проснулся инстинкт легавой: ему доставляла наслаждение эта охота на людей. Один только случай огорчил его: ему пришлось отвести в тюрьму бай Филиппа, который так выручал его в трудные времена. Когда он вечером рассказал об этом жене, она страшно рассердилась, но потом тоже признала, что Ненко ничего другого не оставалось: приказ есть приказ! Вообще же в эти тревожные дни Ненко мало бывал дома: закусит наскоро и быстрее в участок, где его ждала куча дел, так что и ночевать приходилось там.

Как-то вечером, примерно через час после ужина и ухода Ненко обратно в участок, — только они собрались лечь, — кто-то постучал у калитки. Ана по стуку сразу узнала: это вернулся муж. «Что такое?» — подумала она.

— Дела, пойди отвори отцу.

Ненко прошел по двору молча, не говоря ни слова вышедшей ему навстречу жене. В комнате, при свете лампы, она увидела, что лицо у него выражает растерянность и печаль, и с тревогой спросила, что случилось.

Он положил свою жандармскую фуражку на сундук, вытер обильный пот со лба и глубоко, тяжело вздохнул.

— Видно, опять много бегать пришлось. Ишь вспотел… Что такое, Ненко? — повторила она свой вопрос.

— Плохо, плохо, Ана. Лучше не спрашивай… — глухо промолвил он.

У Аны сердце сжалось от этих страшных слов. На глазах ее выступили слезы.

— Что такое? Неужто уволили? — спросила она упавшим голосом.

При виде ее страшной бледности Ненко испугался, даже вздрогнул,

— Нет, нет, Аил, — поспешил он ее успокоить. — Послушай…

— Нет? Так что же? Почему ты вернулся?..

И она вперила и нею полный муки горящий взгляд.

— Говорю тебе, нет, Ана… Ты послушай, — пробормотал он.

— Говори скорей, Ненко, в чем дело?

Он вздохнул долгим глубоким вздохом.

— Дело вот в чем, — начал он, встав и устремив решительный взгляд на бледное лицо жены. — Пристав только что вызывал меня в канцелярию… Вхожу — пьяный сидит, злющий, сатана сатаной, как всегда… «Ненко, говорит, сколько у нас человек в подвале?» — «Одиннадцать, господин пристав». — «А Стоян Кунчев там?» — «Так точно», — говорю. «Возьми, говорит, их всех оттуда, переведи в другое место, а Кунчева в подвале оставь». — «Слушаю, господин пристав. Они как раз нынче просили, чтоб их перевести. Задохлись, мол…» — «Зря не болтай, а слушай, что я тебе говорю: Кунчева одного оставишь в подвале. Руки связать». — «Слушаю, господин пристав». — «И вот еще что. Видишь эту палочку?» В угол показывает. Смотрю: а там не то что палочка — целая дубина… Начинаю понимать, к чему он речь клонит… — «Возьми, говорит, эту палочку; руки у тебя крепкие. И валяй, валяй, валяй, пока ни одной кости целой не останется. Понял?» У меня волосы на голове дыбом. «Виноват, господин пристав, говорю, я на такие дела не гожусь… Я торговлей занимался…» — «За каким чертом мне знать, чем ты занимался? Теперь ты отечеству служишь, а за отечество не то, что это, а жизнью жертвовать надо! Понимаешь, жизнью жертвовать за спасение отечества. А рассуждать вздумал — снимай сейчас же мундир и саблю!..» Глаза, как у зверя, горят. У меня голова кругом. Как же это? Бить человека дубиной, словно собаку! Что мне сделал Кунчев? Как поднять руку на ни в чем не повинного человека, грех такой на душу взять? Хотел я все это приставу сказать, да вижу, он совсем ошалел… Потом о тебе подумал, о детях: опять без куска хлеба останемся, коли прогонит меня… Как подумал об этом, Ана, небо с овчинку мне показалось. Думал, думал и решил: будь что будет. Да…