Ненко замолчал, не договорив.

— Пошел в подвал бить человека? — в испуге воскликнула Ана.

Ненко взглянул на нее, как потерянный.

— А что было делать? — робко спросил он.

— Уйти со службы! — воскликнула Ана, пронзив его взглядом.

— Я так и сделал, жена. Бить не стал… И нам теперь — голод… — тихо промолвил Ненко.

— Да? Ну что ж. Я уже здорова, буду работать… Господь нас не оставит! — радостно, как ребенок, воскликнула Ана.

Но через две минуты, когда Ненко пошел в участок за своими вещами, у нее сжалось горло, и она, безумно рыдая, рухнула на пол: с завтрашнего дня опять голод, мученье и горе.

На другой день между жандармами шел веселый разговор.

— Ну и дурак! — удивлялся один. — Плюнуть на заработок из-за Кунчевой задницы… А толк какой? Все равно Кунчев свое получил…

— Да еще как получил-то. До могилы память останется, — остроумно заметил другой.

— Экая пугливая баба, этот Ненчо!

— Уж не Кунчев ли теперь будет платить ему жалованье?

— Зато мы славно поработали. Я даже руку вывихнул, — промолвил смуглый сухопарый жандарм, вытягивая вперед правую руку.

— Сколько же палок Кунчеву влепили? Вы считали?

— Я сперва считал, а потом бросил.

— А я все сосчитал, — отозвался молодой жандарм с еле пробивающимися усиками.

— Сколько же? Девятнадцать да шесть?

— Подымай выше, Христо, — промолвил с гордым видом молодой парень. — Ты был в Царьграде? Сколько раз там во время байрама пушка стреляет?..

— Сто один раз.

— Ну вот.

И молодой жандарм окинул товарищей победоносным взглядом.

— И все по голому телу?

— Да.

— Вроде как барабан из него сделали, — с громким, веселым смехом заметил один.

— Он и ревел, как турецкая труба, — отозвался другой.

— А за что били-то?

— Черт его знает. Хайков с приставом вечером о чем-то все шептались, а потом… Больно занятно мне было, как у него из шкуры красный фонтан прыскал…

Все засмеялись.

От этих приятных подробностей вернулись опять к Ненко: стали заглазно осыпать его насмешками и укоризнами за вчерашнюю глупость. И поделом!.. Ведь для этих людей было непонятно, просто уму непостижимо, как мог Ненко отказаться от места из-за такого пустяка, такой мелочи.

О, жестокие времена! Жестокое племя!

Героизм милосердия неведом душе твоей! Жестокость — элемент, присущий нашей болгарской натуре. Она проникла в нашу плоть и кровь вместе с первым дыханием жизни, вместе с отравленным молоком наших матерей-рабынь. Не говорите мне об исключительных временах; не оправдывайте политическими бурями, потрясавшими нашу страну, это ужасное свойство нашего народного характера. Ни одна европейская революция XIX века не отмечена такими беспощадными зверствами и подлыми жестокостями. Ни одна из этих революций не имеет ни Конарета, ни Старопатицы с их зверскими истязаниями! Текли кровавые реки, головы падали тысячами, рушились троны и царства, но события эти были только страшны, а не гнусны своей жестокостью. Убить вооруженного и опасного для тебя врага простительно; тут естественный — жестокий, но естественный — закон самозащиты, хотя граф Толстой и такие поступки считает преступлением — делом, не совместимым с высоким идеалом христианства. Но истязать самому или заставлять других истязать связанную, беззащитную жертву без цели, без нужды, часто даже не зная ее, — это варварство каннибала, объяснимое только предельно низким культурным уровнем. Но поскольку мы — европейцы и прогрессивный народ, то чему же еще приписать наличие у нас этого отвратительного явления, как не врожденному нашей душе, пустившему в нас корни еще с детства чувству жестокости, безжалостности к ближнему? Недавно мы были свидетелями казни нескольких злодеев, которых повесили в столице. Знаете, кто совершил этот ужасный, отвратительный акт? Несколько жандармов, добровольно взявших на себя роль палачей… Некоторые из них, наверно, люди женатые, семейные и вечером без содрогания обнимают своих ни в чем не повинных деток теми самыми руками, которыми надевали петлю на шею одетого в позорный наряд висельника. Во Франции, где существует смертная казнь, властям пришлось бы изрядно попотеть, прежде чем найти за какое угодно вознаграждение охотников заменить официального палача, если бы тот вдруг исчез. Это жестокосердие свойственно у нас не только представителям низших слоев, деклассированным: оно характерно и для людей просвещенных, имеющих высшее образование!.. Не решаюсь приводить примеры: краска стыда покрывает мне лицо… «Гони природу в дверь, она войдет в окно», — гласит пословица. Так и у нас: книги, наука, идеология лишь на время усыпляют жестокие инстинкты в нашей душе, но не изгоняют их оттуда. Подобные перерождения совершаются не так-то легко; для этого должны потрудиться целые поколения. Нужны гигантские усилия для того, чтобы нравы этого народа смягчились, для того, чтобы те, кто носит саблю, и те, кто держит в руках книгу, поняли, что, прежде чем стать болгарами и тиграми, надо быть людьми. Я хотел бы, чтобы в наших школах, наряду с другими науками, преподавалась новая: о человеколюбии. Пусть великий принцип гуманности проникнет и в хижину, и во дворец, и в церковь. Вместо слов: «В единении сила» — девиза высокополитического, пусть над порогом Народного Собрания будет начертан кроткий призыв Иисуса Христа: «Любите друг друга!» — девиз высокочеловеческий.

К нам проникли из-за моря всякие новые прогрессивные теории: у нас есть либералы, есть сторонники социализма, есть поборники демократии, есть даже партии республиканская и радикальная. Неужели некому основать партию милосердия?..