Пивная «Красный рак» была полна народа и в этот вечер. За всеми столиками в густых клубах табачного дыма сидели посетители, попивая пиво, громко разговаривая и смеясь. Лишь немногие читали газеты при тусклом свете висячих ламп. С каждой минутой, по мере того, как входили все новые и новые посетители, нарастал шум, выкрики: «Гарсон!» «Счет!» «Плачу!» — и стук кружек по столу. Ведь уже пробил час, когда кончался рабочий день в министерствах и присутственных местах, и толпы чиновников, хлынув на улицы, растекались во всех направлениях, вскоре исчезая в кофейнях, пивных, ресторанах, кабаках, кафешантанах и тому подобных столичных заведениях, этих бочках Данаид, которые поглощают одну восьмую болгарского народного дохода.

Шум и толкучка в пивной нарастали еще и потому, что в воздухе похолодало; резкий ветер беспощадно загонял всех в дома, и улицы пустели.

Входная дверь пивной то и дело открывалась и закрывалась, и вот в нее вошел высокий, прилично одетый господин с продолговатым, упитанным румяным лицом, выражавшим крайнее довольство собой, и с черной бородой, подстриженной по моде. Он остановился у двери и, стягивая с правой руки черную перчатку, окинул взглядом пивную и стал всматриваться в посетителей, скучившихся у столиков. Вероятно, он искал или свободного места, или кого-то из сидевших здесь. Можно было догадаться и по его самоуверенному взгляду и по тому, как небрежно и непринужденно он себя держал, что здесь его знают, что он завсегдатай этого заведения, где каждый вечер его встречают все такой же шум и дым и все то же общество, так что ничто уже не может ни удивить его, ни стеснить.

Поглядев по сторонам, господин этот спустя полминуты покинул свой наблюдательный пост и быстро пошел между столиками в глубину зала, дружески кивая и подавая руку приятелям. Он остановился в углу, перед столиком, за которым сидели два человека. Старший из них, смуглолицый сухощавый муж чина с бородой, подстриженной «а ля Баттенберг», смотрел спокойно и немного насмешливо. Он был изящно одет и держал на коленях черный портфель, какие носят адвокаты. У его соседа, молодого человека в сером костюме из грубого домотканого сукна, было живое лицо, а взгляд застенчиво-удивленный и любопытный — очевидно, он не был столичным жителем, а приехал из провинции.

— Здравствуй, Балтов, — крикнул вошедший смуглолицему.

— А! Жорж! — Балтов встал и протянул руку новому посетителю в то время, как тот вешал свое пальто на гвоздь. — Что тебе заказать?

— Мерси, мерси… пожалуй, выпью рюмочку коньяку, совсем закоченел, — ответил Жорж и, придвинув стул, тяжело плюхнулся на него. Потом устремил глаза на молодого человека, который машинально взял со стола немецкую газету и стал ее просматривать, вероятно, чувствуя себя неловко оттого, что Балтов не познакомил его с Жоржем.

— Ах да, надо же вас познакомить! — сказал Балтов. — Аврамов, учитель из Добрича.

— Аврамов? Уж не брат ли нашего архивариуса Аврамова? Ведь он тоже из Добрича! Очень рад! — выкрикнул Жорж, перебив Балтова, так что тот даже не успел назвать его фамилию. — Аврамов — мой сослуживец, чудесный человек… Так, значит, вы его брат?

— Нет, мы не братья; в Добриче есть и другие Аврамовы, — застенчиво ответил провинциальный учитель и покраснел.

— Все равно… Очень приятно. Вы давно здесь?

— Он приехал третьего дня, — ответил Балтов.

— Кельнер!.. Еще два пива и один коньяк… А вы изволили приехать в столицу впервые?

— Впервые.

— Что же так — посреди зимы?

— Так уж получилось.

— Ну, и какое же впечатление произвела на вас София? — равнодушно, почти машинально спросил Жорж, разглядывая рисунки на объявлениях в немецкой газете.

— Замечательное впечатление, — ответил Аврамов с жаром.

— То есть как это замечательное? Чем же она вам понравилась? — произнес Жорж слегка недовольным и укоризненным тоном, положив газету на столик.

Аврамов немного смутился и ответил:

— Чем? Прежде всего мне понравились улицы, красивые здания, богатые магазины… Город уже стал походить на столицу…

— И культура наша тоже понравилась? — спросил Жорж со смехом.

Аврамов удивленно взглянул на него.

— Почему же нет? И культура тоже! — вмешался Балтов, приходя на помощь провинциалу. — Где же и быть культуре, как не в столице? Уж не в Бейлер-чифлике ли?

Жорж с жадностью опрокинул рюмку коньяку, впился решительным и воинственным взглядом в Балтова и сказал негромко:

— Культура?.. Скажи лучше — еврейское засилье, немецкое засилье, дурацкие моды и прожигание жизни, а никак не культура! Ни тени ее нет… Надо быть слепым, чтобы не понимать, что такое наша культура… Его высокоблагородие приехал из провинции; немудрено, что все его чарует и восхищает… Но кто смотрит в корень, кто знает, на чем построены все эти столичные декорации, тот видит только фальшь, позолоту и расточительство… Господин… простите, запамятовал, как вас величают.

— Аврамов.

— Господин Аврамов, поймите, что вся эта роскошь не даруется нам свыше — за нее надо платить миллионы левов; а имеем мы эти миллионы?.. Нет. Кто же их нам дает? Немцы! Иначе говоря, мы все больше и больше влезаем в долги… Да, каждая новая улица, каждый дом или богатый магазин — это новое звено в цепи экономического рабства, которой нас опутали немцы и евреи; каждое платье, шкаф, безделушка, иголка, которыми нас снабжают бесчисленные гешефтмахеры, — это кусок хлеба, отнятый чужеземной эксплуатацией у бедного болгарского ремесленника и торговца, это — последний смертоносный удар по нашей умирающей промышленности. А все эти пышные балы и празднества, которые теперь в моде и разоряют нашу аристократию — праздную аристократию, — опустошают болгарскую мошну, как эпидемии опустошают города… И все, все, что мы видим, что делаем и что называем прогрессом, — все это только обезьянье подражание, и ведет оно к нашему экономическому и моральному подчинению иностранцам… Вот какие дела, господин Балтов… Покорно благодарю за такую культуру… По мне лучше бы наша столица походила на Бейлер-чифлик, но болгарские миллионы оставались бы в Болгарии… Культурными мы можем стать и позже. А сейчас мы нищие…

Закончив эту горячую речь, Жорж сдвинул шляпу со лба и гневно постучал тростью по столику, призывая кельнера.

Аврамов все еще смотрел ему в рот, так он был удивлен и потрясен всем, что услышал.

— Прости, Жорж, — спокойно проговорил Балтов, — но ты, как всегда, экзальтирован и все преувеличиваешь или извращаешь… Все это крайности.

— Я говорю правду, Балтов! Ведь я не адвокат!

— Ты говоришь парадоксы, слегка сдобренные правдой…

— Я говорю всю правду и только правду — попробуй меня опровергнуть…

— Zwei Gl?sser Bier (два стакана пива)… и еще рюмку коньяку с закуской, — повернулся Жорж к кельнеру, явившемуся на его зов.

— Хорошо, предположим, ты говоришь правду, но все это очень старые истины, допотопные истины, и не ты их открыл — не считай себя Колумбом, — живо возразил Балтов. — Не в красноречии дело — что пользы в словах? — а в том, чтобы искоренить зло… найти лекарство от него… И если ты сделаешь это великое открытие, я тебе руку поцелую… Но на мой взгляд все, что происходит у нас, неизбежно должно происходить: мы будем подражать западноевропейцам, мы будем заимствовать у них моды и занимать деньги, пока сами не станем на ноги… Никто не смог выдержать напор времени, даже Китай, — и мы не выдержим… Мы все знаем, что это так… Но где лекарство, где лекарство, вот что ты мне скажи!

— Дай мне власть, дай мне силу, и я найду лекарство.

— Хорошо, предположим, что в твоих руках законодательная и исполнительная власть страны! Предположим, что ты всесилен. Как же ты помешаешь немецкому мусору засорять нашу родину?.. Да не забывай и о договорах.

— Договоров я не касаюсь… А я издам такой закон: всех государственных служащих, и гражданских и военных, от рассыльного до министра, словом, всех тех, кто раз в месяц получает жалованье от казны, а также их семейных, обязать носить одежду из тканей болгарского производства. И армию тоже. Не выполняющий этого предписания не может состоять на государственной службе. Ты меня понимаешь? Предположим теперь, Балтов, что мой закон выполняется неукоснительно. Что же происходит? А вот что: самое меньшее сто тысяч человек, тратя в среднем по двести левов в год на поддержку болгарской промышленности, будут ежегодно оставлять в Болгарии двадцать миллионов левов, и это только покупая один вид товара — ткани! А теперь эти миллионы попадают в чужие карманы… Через пять лет Болгария будет преуспевающей и богатой, многочисленные города и селения расцветут, воспрянут к жизни; прялка, ткацкий станок, машины, фабрики предоставят работу и хлеб тысячам и тысячам честных семейств… Настанет благодать божия… Ну, что ты на это скажешь?.. А твои договоры пускай себе остаются в силе… Скажу больше: чтобы не раздражать венских и будапештских дипломатов, я буду беспошлинно пропускать австрийские и венгерские ткани в столицу… И пусть эти ткани покупают боянские шопы и уволенные чиновники, что целыми днями сидят, голодные, в кофейнях, читая газеты, да девять сотен софийских метельщиков, что кричат «ура» по всякому поводу.