Неужели полюбит… Опять?.. Опять ринуться, закрыв глаза, в этот омут? Снова тянуться к отравленной чаше пересохшими устами?.. Нет!.. Это безумие. Надо бороться с этими мечтами. Ей уже под сорок… Не быть смешной, прежде всего.

И все-таки она это сказала. Она вымолвила эти роковые слова. Она нечаянно вскрыла перед Опочининым тайну своих слез и капризов.

С этого дня он потерял покой. Тень, которую он заметил далеко вдали, уже надвигалась, росла. И было холодно. Так было холодно от нее…

Случалось иногда и так, что, выпив чашку чая у своей подруги, Опочинин спешил на заседание. Он одевался в передней, а Лучинин звонил у подъезда.

— Счастливец! — не удержался один раз Опочинин, нервный, утомленный, постаревший за один год, оглянув плечистого, румяного, рыжего Лучинина. — Счастливец! Ни дел у вас, ни обязанностей…

— Ни почета, ни власти, — подхватил Лучинин, фамильярно целуя ручки хозяйки, всегда провожавшей губернатора до передней. — Кто бы говорил-то! Вам ли завидовать?

— Свобода, Антон Михайлович! Вот ваше благо…

«И сдался же ты, брат, за один год, — невольно подумал Лучинин. — Д-да… Нелегко быть влюбленным в такие годы, да еще в такую женщину!»

— Он ездит для Веры, — как-то раз таинственно сказала Надежда Васильевна губернатору. — И я очень этому рада… В конце концов, из него может выйти хороший семьянин.

Ее увлекала эта мысль. И Опочинина она успокаивала. Во всяком случае, это был не тот, кого он ждал и боялся.

Веру теперь всегда зовут в гостиную, и, сидя за пяльцами, она слушает вместе с матерью увлекательное чтение Лучинина.

Часто он привозит цветы, конфеты и ставит их перед Верой. Она церемонно благодарит. Но она ни разу не улыбнулась. И как только чтение кончается, она спешит уйти.

— Как это глупо! — не вытерпела однажды Надежда Васильевна. — Ты должна быть вежливой за все его внимание к тебе!

— Какое внимание, мамочка?

— Точно не знаешь!.. И цветы, и конфеты каждый день…

— Это не мне, мамочка.

Надежда Васильевна даже обомлела на миг.

— Как «не мне»?.. Кому же?

Вера молчала, опустив ресницы.

— Не воображаешь ли ты, что он для меня, старухи, ездит чуть не каждый день? — дрогнувшим голосом спросила Надежда Васильевна, чувствуя, как загорелось ее лицо. «Нет… Какова девчонка!»

Вера подняла голову. Точеное лицо порозовело. Какими восторженными глазами глянула она на мать! «Вы — красавица, мамочка!» — прочла взволнованная артистка в этом взгляде.

— Мне, мамочка, не нужны ни цветы, ни конфеты, — тихо, но твердо ответила Вера.

Кровь кинулась в лицо Надежде Васильевне. Она заиграла пальцами по столу. Вера искоса глянула на эти пальцы, и губы ее задрожали от сдержанного смеха.

— За что ты его не любишь?

— У него скверный язык… как у Поли… Читает он очень хорошо… Но когда заговорит, мне все кажется, что я попала в девичью.

Пальцы заиграли еще сильнее по столу.

«Какова!.. Нет, какова Верочка!.. А мы-то не стесняемся…»

Желая развлечь Веру, Надежда Васильевна часто приглашает гостей и молодежь. Если бы стряхнуть с себя эту печаль, плотным, серым вуалем окутавшую душу! Но это невозможно. Увеселения кончились. Собираясь, все невольно говорят о политике, гадают об исходе войны, перечисляют имена знакомых, павших в инкерманском бою и при первой роковой бомбардировке Севастополя. Имя погибшего Корнилова на всех устах. Эти речи растравляют раны. У полковницы Карповой щиплют корпию, как во всех военных семьях и аристократических домах, начиная с гостиных губернаторши и княгини Мики. Вера постоянно просится к крестной и много работает.

У Нероновой продолжают играть в карты. Фортепиано не открывается. Не до танцев, не до песен. И здесь говорят о войне. Осаде Севастополя и конца не предвидится. Но на людях словно легче дышится. Печаль Веры, ее траурное платье гнетом лежат на душе, понижают весь жизненный строй.

Вот она сидит среди гостей, эта молчаливая Вера, с ее прозрачными руками и бледным точеным лицом, безучастная, похожая на восковую куклу. Все знают об ее драме, все жалеют ее, все деликатно избегают касаться открытых ран… Надежда Васильевна иногда порывисто выходит из-за стола и, глухо рыдая, падает в спальне на постель.

— Будет вам убиваться, барыня, милая, — утешает ее Поля, капая в рюмку лавровишневые капли.

— Ах, не могу ее видеть!.. Не могу видеть ее каменного лица!.. Неужели ты не замечаешь, как она изменилась за этот год?.. Разве это прежняя Верочка?.. Разве это ребенок?

— А глаза все смеются.

— Лучше бы они не смеялись!.. Все подмечает, все осуждает… Я это чувствую… Все здесь не по ней… Умная, скрытная…

— Н-да… Вырастили нещечко!.. Нате, выпейте!.. Выдадим ее замуж за Лучинина, все вздохнем свободно.

— Ах, я уж и думать боюсь!.. К ней не подступишься. Он читает, а она от пялец глаз не поднимет… Не усмехнется и бровью не шевельнет… Поля, положа руку на сердце, скажи: можно ли было думать, что она так любит Федю?

Опять Вера вышивает в пяльцах, сидя у окна.

Но никогда не смотрит она на улицу.

Опять гуляет она с Полей по Большой Дворянской.

Бесстрастно проходит она мимо заветной кондитерской. Пристально щурится она на пламенеющее в закате небо. Но губы ее сжаты. Что думает она? Что чувствует?.. Никто не слышит от нее ни одной жалобы.

На Дворянской всегда шумно и людно. Все с любопытством и восхищением следят за юной красавицей. Она так трогательна в своем трауре… Мерлетта, гуляя с англичанкой, всегда кланяется Вере и потом долго глядит ей вслед. Иногда застенчиво подойдет, спросит о здоровье.

Лучинин также неизбежно попадается на дороге. Почтительно здоровается, провожает, старается развлечь. Вера отвечает односложно, холодно. Никогда не улыбнется даже уголком губ. Она заметно рада, когда ее оставляют, наконец, в покое, и она идет одна, погружаясь в воспоминания. И так далека она от этой оживленной толпы… Выражение глаз ее «неземное»… И трудно забыть это лицо.

И есть в этой толпе человек, который никакими усилиями воли не может отогнать от себя этот образ.

Когда Нольде увидал Веру в трауре после долгого промежутка, как-то раз осенью, на Дворянской, его сердце дрогнуло. Так трогательная прелестна была эта девушка в глубоком трауре, вся прозрачная и даже призрачная, казавшаяся бесплотной с ее ликом Мадонны.

Он знал, что она — невеста. Он слышал об ее горе. Но все это скользнуло по его сознанию, не затронув его души. Весь досуг летом он провел с Мери, которую любил нежно. А досуга было мало. Опочинин хотел отдохнуть и львиную долю своей работы переложил на молодые плечи Нольде. Вдали от Веры он никогда не вспоминал о ней.

Но после этой случайной встречи он не мог одолеть своего интереса к этой девушке, вернее, того таинственного, стихийного влечения, в котором он еще не хотел себе сознаться. Что пользы в таком чувстве? Жениться на дочери актрисы он не считал возможным. Увлечь ее, стать ее любовником — nonsens! Он органически не был способен на подлость. Его практический ум заранее осмеивал бесплодные страсти.

Каждый день (если нет сильного ветра или мороза) она проходит мимо дома губернатора. И каждый день (слегка волнуясь и стыдясь себе в этом сознаться) Нольде выходит на подъезд и идет навстречу Вере. Идет медленно, стараясь протянуть эти сладкие минуты ожидания. Его зоркие глаза ищут вдали, среди толпы гуляющих, изящный силуэт.

Вон она… Бледна, хрупка, почти бесплотна, с ликом Мадонны.

Но эти губы… эти алые губы, так резко выделяющиеся на алебастровом лице… так часто встающие между ним и милым лицом Мерлетты, так невинно улыбающиеся ему в его снах!

Она подходит. Он слышит, стук своего сердца… «Наверно, я побледнел… Как это глупо!..» Он приподнимает шляпу, почтительно кланяется, не сводя глаз с лица Веры…

Почему, увидав его еще издали, она тоже слышит, как бьется ее сердце? Так глухо и болезненно бьется?.. Почему она ждет этой встречи? И никогда не опоздает пройти в урочный час? И никогда не перейдет на другую сторону?