Противен он ей?.. О да… Она не может без содрогания вспомнить об его волосатой руке… Но ее тянет к себе необъяснимой, неодолимой силой этот чужой ей человек. И если она не встретит его почему-либо, она чувствует досаду, недоумение, злобу.
Они уже рядом.
«Не взгляну… ни за что! — думает Вера с легким трепетом губ. Но — против ее воли — дрогнувшие ресницы ее поднимаются, и испуганные, умоляющие глаза девственницы встречают его взор, полный угрозы и ласки, жестокий и нежный.
На миг необычайное смятение охватывает Веру. Это смятение тела и души. Новое и желанное. Страшное и жуткое… Быть может, ради этого ощущения она ждет и ищет встречи… Точно летишь во сне и падаешь. А сердце словно отрывается, и темнеет в глазах.
Разошлись.
Опустив голову, она идет, как лунатик, припоминая, достаточно ли сухо и чопорно ответила она на поклон? Не выдала ли она своего смущения? Алебастровое лицо порозовело. Глаза блестят. Грудь высоко поднимается. Крепко стиснуты пальцы… Он глядит ей вслед. Она это чувствует. Точно жжет ее затылок и плечи этот острый взгляд черных глаз. Но оглянуться нельзя. О, нет!.. Это невозможно.
«Я ненавижу его, — думает она. — За что все-таки? За что?..»
Теперь пора домой… Она устала, ей скучно.
«Она прекрасна, — думает Нольде. — И я влюблен в нее. Конечно, это вздор! Конечно, это пройдет. Меня подкупила ее печаль, ее горе, этот траур, эта грация и прелесть бесплотного облика… эта женственность, которой я не подозревал за нею, эта способность привязываться и страдать… Неужели я ошибся? Но почему я не нарушу очарования этой тайны?.. Почему я не подойду и не заговорю с ней?.. Быть может, за этой манящей внешностью нет содержания, нет души? И этот траур, и эта печаль — эффектная декорация? Неужели боюсь?»
В доме появилось новое лицо. Это чиновник судебного ведомства, приехавший из Казани навестить больную мать, живущую с дочерью в N***.
Бутурлину под сорок лет. Он высокий, статный, с гладким, точно мраморным лицом. У него черные густые бакены и смеющиеся темные глаза. Череп у него совсем голый и блестящий, как слоновая кость.
— Батюшки-светы! — смеется Поля в девичьей. — Из себя такой молодой еще да видный… Лицо белое… А как шапку снял — Мать Пресвятая Богородица, — голова, что моя коленка… Только вкруг затылка бахромка черная… Уж лучше б, как татарин, в шапке сидел!
То же думает и Вера, брезгливо поглядывая на нового «поклонника». Ее удивляет, как изменилась Надежда Васильевна. Вся какая-то растерянная. Нет ни гордости, ни иронии.
— Моя дочь, — говорит она с какой-то новой, словно виноватой улыбкой.
Вера делает грациозный реверанс и садится у стола.
Бутурлин зорко щурится на нее первый миг и больше не обращает на нее внимания. Он весь поглощен артисткой. Два вечера подряд он видел ее в драме и просил представить его ей за кулисами.
Он красноречив, остроумен, интересный рассказчик, полный темперамента. Увлекаясь, он бегает по комнате, делает размашистые, естественные жесты оратора. У него белые холеные руки. На нем прекрасно сидит сюртук.
Надежда Васильевна не сводит с него глаз, а скулы разгорелись. Ноздри нервно трепещут. В глазах какой-то особенный блеск. Такой Вера видела ее только на сцене эти два года, да изредка на хуторе.
Подъехали, точно сговорившись, губернатор с Лучининым. И сразу насторожились. «Как молода, как интересна!» — думает каждый из них, глядя на хозяйку, встретившую их с такой рассеянной, далекой и все-таки виноватой улыбкой.
— Пронюхали… Струхнули… Отставки боятся, — говорит в столовой Аннушке Поля, разливающая чай.
Аннушка испуганно толкает ее в бок. В дверях стоит барышня, надменно выпятив нижнюю губку.
— Мы ждем чаю, — кидает Вера, глядя поверх головы смутившейся Поли. И скрывается.
Большими глазами смотрят горничные друг на друга.
Долго сидят гости. Ни один не уходит. Каждому хочется пересидеть других.
«Уморушка!» — думает Поля, пряча пронырливые глаза и беззвучно разнося чай, печенье и фрукты.
Наконец гость встает. Хозяйка провожает его до передней.
— Значит, вы завтра уезжаете? — томно спрашивает она.
— Что делать?.. Служба!.. Если бы мне дать свободу!.. К Пасхе буду опять.
Она возвращается в гостиную. И сразу гаснет. Опять вялая, равнодушная, будничная. Друзей своих она не удерживает. Два раза она подавила зевок.
— Простите… нервное, — говорит она.
Какое там нервное!.. «Хоть ложками собирай», — ядовито думает Поля, шмыгающая мимо с подносом.
«Мы с вами короли в отставке», — говорят Опочинину хитрые глаза Лучинина, когда они оба встают и подходят к ручке Надежды Васильевны.
На подъезде Опочинин со вздохом жмет руку соперника. Он искренне любит его в эту минуту.
Надежду Васильевну нельзя узнать. Куда делась ее хандра?
Со стороны поглядеть, ей семнадцать лет. Голос у нее звонкий. Глаза блестят. Все в доме вздохнули свободно. Она опять гадает. Выходит трефовое письмо. Она его ждет.
Получив, запирается в спальне.
Поля ехидно улыбается.
Печален только Опочинин. А Лучинин, притаившись, выжидает чего-то… Каприза?.. Минуты слабости?.. Порыва, предназначенного другому?
— Я сыграл довольно глупую роль, — дерзко говорит он один раз хозяйке наедине. — Я вас развращал все эти годы… но не для себя.
— Послушайте… Вы ждете, чтоб я вас выгнала?
— Ах, это было бы кстати теперь… Сознайтесь!
— Вы совсем с ума сошли, Антон Михайлович!
— Нет, не надо сердиться! Будем говорить по-приятельски… Когда мы познакомились, вы были добродетельны, как… мещанка… извольте, скажу иначе… как попадья… В вас крепким сном спала та, другая, которую я угадал два года назад… помните?.. Та, которая жила только…
Он медлит одну секунду. Кровь кидается ей в лицо… «Сейчас скажет в маскараде…»
— …только на сцене и всех нас сводила с ума… Теперь она встала во весь рост… Другой уже нет… Мир ее праху!
— Вы думаете?
— Убежден. И над этим расцветом вашей души я работал почти пять лет.
— Благодарю вас!
— К сожалению, работал для другого. Я сыграл роль пожилого мужа, который женится на молоденькой. Это обычная история. И я, старый дурак, наказан за самонадеянность.
— Мне очень жаль вас.
— Смейтесь… смейтесь… Есть хорошая французская поговорка: rira bien qui rira le dernier…
— Ах, ради Бога, не грозите! Я так суеверна…
— Дайте ручку! В конце концов, я все-таки доволен. Развращать добродетельную женщину — само по себе утонченное наслаждение.
— Подите прочь!.. Не целуйте моих рук… Вы ужасный циник!.. Пора бы вам угомониться… Отчего не женитесь?
— А вы отдадите за меня вашу Верочку?
Надежда Васильевна смущена.
— Против воли не отдам… Постарайтесь понравиться!
— Рад стараться…
— А она… вам нравится?
Голос Надежды Васильевны выдает ее тревогу.
— Очень… В ней чувствуется натура. Из нее выйдет интересная женщина.
Она сияет и отдает обе свои руки будущему зятю, даже не замечая в своей радости, что он целует и розовые ладони и пальцы, и выше кисти, — чего не смел делать до сих пор.
— Ну, довольно!.. Ее-то, надеюсь, развращать не будете?
— Нет. Не буду… Слишком невыгодно.
На дворе опять весна. Назревают большие события. Скончался государь Николай Павлович. На престол вступил Александр II.
Словно дрогнула дремавшая, притаившаяся Русь. Сбросила с себя снеговой покров земля, и всюду бегут и звенят ручьи. В полях веет волей, возрождением. Творческие силы пробились сквозь ледяной гнет. Зашумела, заговорила долго молчавшая Русь. Зароились затаенные надежды. Прозвучали, наконец, невысказанные слова.
Осада Севастополя еще длится. Но политика незаметно отошла на второй план. Как весна, неотвратимо надвигается эпоха великих реформ. Новая жизнь возникает на развалинах и трупах погибших.
И Опочинина невольно захватила волна. Дни и вечера он с бароном Нольде проводит в заседаниях и комитетах. Все говорят о предстоящей будто бы отмене крепостного права. Нарасхват читают в Москвитяне талантливые статьи Погодина… «Нельзя жить в Европе и не участвовать в общем движении…» Новые, волнующие слова. Они воспламеняют всех, кто молод и смел, кто устал молчать, кто не разучился верить и надеяться.