Надо прийти в себя и записать наконец свои впечатления о России. Когда такси везло меня из аэропорта, на всем протяжении пути над нами висела плоская темная туча, похожая на гигантский кусок асфальта, отколовшегося от Млечного пути, до которого добралась цивилизация. Я так ждал встречи с этим экзотическим краем — Сибирью, а туча подавила меня, и я сразу почувствовал себя потерявшимся в джунглях ребенком, до которого, кроме хищников, никому нет дела.

Я старался не смотреть на небо, но березовая роща вдоль полотна произвела на меня впечатление не менее гнетущее. Многие стволы были сломаны, и я не мог понять причину этого. Не похоже, что в этих краях бушуют ураганы, способные валить деревья. Казалось, что березы надломились, не выдержав своей самодостаточности. И мне пришло в голову, что в том же следует искать и причину надломленности всего русского народа — он чересчур переполнился своей знаменитой тоской, которая застилает солнце. Мне даже стало страшно, что моя безобидная английская меланхолия отяжелеет в этой земле, и я задохнусь под этим гнетом.

Одиночество в чужой стране веселит не больше недели, потом хочется лезть на стены. Я попался ребятам, считающим себя защитниками природы, как раз в таком состоянии, и они так ловко меня обработали, что я и сам поверил, будто спасение этого бора — дело всей моей жизни. Мне тогда было тошно до того, что я уже хотел искать проститутку, в очередной раз презрев свои католические убеждения. Русские женщины, по крайней мере те, что встретились мне в лицее, куда я приехал преподавать, разочаровали меня. Они стремятся походить на европеек и часто говорят: "О'кей", что меня безумно раздражает. Они деловиты, улыбчиво-холодны и эмансипированы, словом, полностью противоположны тому, чего ждешь от русской женщины. Я уже начал было думать, что это такой же миф, как множество вещей в этой стране, когда встретил ту, у ног которой сейчас сижу. Внешне она не имеет ничего общего с тем типом русоволосой дородной славянки, что сложился в моем сознании. Она высокая, тоненькая, темноволосая и стриженная, как мальчишка. Но ее инстинктивная готовность к самопожертвованию, ее застенчивость, ласковость и спокойная, непоказная чистота — это именно то, чего я подсознательно искал в этой стране.

Мне хочется придумать ей тысячу нежных прозвищ, но я не сумею перевести их, и она не поймет. Англичанки не любят, когда их называют ласковыми словечками. Они считают, что это унижает их достоинство, хотя как может унизить любовь?! Но она не англичанка. И постепенно я выучу все слова нежности, какие только есть в ее языке.

Наверное, надо лечь и попытаться уснуть, иначе завтра я буду совсем развалиной, и ты увидишь, какой я дряхлый и немощный. Сейчас мне не верится в это, потому что влитые тобой силы все еще бушуют во мне, и я готов сделать что-нибудь невероятное — выйти на бой с Драконом, не имея даже простенького меча, унести тебя на край света и взлететь, оттолкнувшись от этого края. Я пришел в твою землю, ведомый какой-то божественной силой. Ты спросила, почему я выбрал этот город… Разве можно объяснить это, моя глупышка? Видимо, меня посетило прозрение, и я понял, что на свете не осталось других городов, кроме одного крошечного пятнышка на карте. Я даже не слышал его имени до тех пор, пока ты не позвала меня.

Я произнес слово "судьба", и ты засмеялась. Ты не поверила мне. Но как иначе можно назвать и внезапную гибель Джейн, и все, что случилось позже и сделало меня таким, каков я есть сейчас, чтобы ты могла довериться мне? Судьба. Она испытывала меня сорок семь лет и наконец решила, что я достоин награды.

Больше я ничего не попрошу, клянусь! Даже того, чтобы ты осталась со мной. Ведь я знаю, что этого все равно не произойдет, сколько бы я не молился. И не потому, что я на самом деле плохой католик, но потому, что ты слишком великолепна для меня. Как звезда, которую можно открыть и даже дать ей имя, но от этого она не станет ближе ни на милю.

Моя русская звездочка, сейчас я лягу рядом с тобой и поцелую россыпь родинок на твоей щеке, чтобы прогнать то опасное, что вновь настигает тебя. И ты снова потрешься о меня носом, и какое-нибудь слово прорвется наружу из недоступного мира твоих снов. И мы уснем…

Ночь я провела беспокойно, потому что уже отвыкла делить с кем-либо постель. Мне не снилось никаких историй, но все же сны были яркими: цветные пятна, сочные, как на полотнах моего любимого сумасшедшего Ван Гога, наплывали друг на друга, то сливаясь, то отталкиваясь, словно весенние льдины. И в этом причудливом зрелище было что-то зловещее…

— Ты стонала во сне, — сказал Пол, когда я открыла глаза. — Я хотел будить, потом поцеловал тебя, и ты… стала спать тихо.

Он сидел на краю дивана, одетый в махровый халат, большой и мягкий, как плюшевый медведь. Рядом на столике исходили паром две чашки кофе. Пол виновато сказал:

— Я не знаю, любишь ты кофе или нет.

— Люблю, — ответила я, думая совсем не о кофе.

Пол улыбнулся, приподняв верхнюю губу, подал мне чашку и освободившейся рукой провел по моему плечу. От ладони его исходила ощутимая вибрация, тотчас разбежавшаяся по моему телу. Чтобы отвлечься, я поспешно сделала глоток.

— Что это за кофе? — удивилась я незнакомому вкусу.

Он с гордостью признался, что привез его с собой из Лондона.

— Я знал, что здесь такого не будет. Это мой любимый.

— А я думала, что в Англии пьют только чай.

— Пьют, — согласился Пол. — Принято приносить утром чай… близким. Но я пью кофе.

— Потому что ты не типичный англичанин? Разве это так уж плохо быть типичным англичанином?

— Нет. Но я всегда хотел… как это? Потрясти буржуа.

Для учителя это было более, чем неожиданное признание.

— Чем, Пол?

— Моими… — он внезапно замолчал и потер высокий лоб. — О…

— Пол, ты — сплошная загадка. Ты был коммунистом?

Его ясные глаза удивленно раскрылись:

— Коммунистом? О нет. Нет. Я… потом, хорошо? Я потом буду рассказывать.

— Как твоя нога?

— Нога? О, почти не болит. Завтра я должен идти в школу.

— Ты преподаешь в школе?

— Это называется лицей. Я учу детей английскому. Они так хорошо говорят! Я удивился, — засмеявшись, он добавил: — Только они все торгуют.

— Чем торгуют?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Я только вижу… Они передают что-то, считают деньги. Я думал, это будет лицей, как у Пушкина.

— Пол! — протянула я с укоризной. — Разве Англия та же, что была во времена Шекспира?

Он согласился:

— Нет. Конечно, нет. Глупо, что я надеялся…

Вдруг Пол отставил чашку и коснулся пальцем моей щеки:

— Родинки… Они еще здесь.

— Разве они могут исчезнуть?

— Не знаю. Я боялся спать. Я думал… вдруг ты исчезнешь? Я тебя сторожил. А ты стонала…

Его губы растянулись и напряглись, и я поняла, что Пол едва сдерживается, чтобы не наброситься на меня. Я протянула руку, он вжался лицом в мою ладонь и опять застонал, как от боли. Так и не допив кофе, я поставила чашку, и Пол потянулся к моему лицу. В его обычно невозмутимых глазах было столько робости, что у меня сжалось сердце.

"А вдруг он уже правда меня любит? — ужаснулась я. — Что же с нами будет?" Но стоило Полу обнять меня, как страх отступил и исчез, будто его и не было. Даже в исходившей от его тела страсти было успокоение. Я потянула поясок халата и погрузилась в его тепло.

В отличие от Славиного, его тело не вызывало у меня эстетического восхищения. Отстраненный взгляд нашел бы Пола несколько грузноватым. Но именно это мне и нравилось: его магически действующая на меня мощь. Пол нависал надо мной, будто небо, и поглощал целиком, ведь небо всегда больше земли. И мне было приятно чувствовать себя поглощенной…

Между нами лежали десятки женщин, которых он узнал за свою долгую жизнь, настоящих леди и проституток, но сейчас я их не ощущала. Они мелькали где-то с краю моих мыслей, бесформенные и серые, и мне не было до них никакого дела. И в то же время я понимала, что через год стану одной из них — ведь контракт Пола составлен на год.