— Пол.

— Что? Что? Что?

— Я люблю тебя.

— О…

Три слова вознесли его на вершину экстаза, как тройка неудержимых коней. Он так вскрикнул, точно из него выплеснулась сама жизнь. И упал рядом совершенно обессиленный и весь мокрый. Даже на коротких волосах, как на серебристой траве, блестели мелкие капли. Я отерла его висок, а он благодарно поцеловал мне руку.

— Ты, как Бог, — сказал он без улыбки. — Лучше тебя нет.

— Ты же католик, Пол! Ты должен знать, что нельзя сравнивать человека с Богом.

— Я — грешник. Но Бог меня любит. Я нашел тебя. Это Он разрешил.

— Позволил.

— Да, позволил.

— Пол, это все, как сон, тебе не кажется?

— Кажется… О, как у меня мало слов! Русских слов. Я не могу говорить! Это так…

— Мучительно.

— Да, мучительно.

Я попыталась его ободрить:

— С каждым днем ты будешь запоминать все больше. Через месяц мы обо всем поговорим.

— А этот месяц?

— Мы будем весь месяц целоваться, для этого слова не нужны.

В голосе Пола зазвучала тревога:

— Месяц? А потом не будем?

— Будем, Пол, будем.

И мы действительно проводили время будто в одном непрерывном поцелуе. Я готовила завтрак, а Пол раскладывал вещи, и каждый, вроде, был занят своим делом, но создавалось впечатление, словно мы ищем друг друга в лабиринте квартиры, а сойдясь наконец, начинаем целоваться, как школьники, оставшиеся без родителей. Рот у него был большой, и мне все казалось, что рано или поздно Пол забудется и проглотит меня целиком. Но даже это меня не пугало.

Хотя кое-какие страхи еще давали о себе знать.

— Ох, Пол, отпусти меня, пожалуйста! Так я не приготовлю завтрак даже к вечеру.

Чуть отстранившись, он посмотрел на меня с недоумением:

— Ты так хочешь есть?

— А ты разве не хочешь?

— Хочу. Но это… пустяки.

— И ты не будешь злиться, если я промедлю?

У Славы в такие моменты случались приступы бешенства.

— О! Злиться? Почему?

— Пол, ты лучше всех! — убежденно сказала я, а он только рассмеялся в ответ.

Когда мы наконец сели за стол, Пол улыбнулся, указывая пальцем:

— Ты поставила передо мной солонку… Как будто я — хозяин! Так в средние века… показывали место хозяина. Только тогда было серебро.

— Ты и есть хозяин, Пол.

Он тотчас перестал улыбаться. Потом, коротко взглянув, запинаясь, проговорил:

— Мне понравилось… вчера ты давала мне ягоду. Я хочу так еще.

— Ты хочешь малины?

— Нет. Я хочу…

— Чтобы я покормила тебя?

— Да! — с облегчением подтвердил он.

Как ему удавалось быть таким трогательным в свои пятьдесят лет? Я взяла его вилку и подцепила кусочек омлета. Мне казалось, что все это должно развеселить его, но Пол глядел так печально, будто я кормила его в последний раз. Я не смогла этого вынести и взмолилась:

— Не смотри так, Пол! У меня руки дрожать начинают.

— Я не могу не смотреть.

— Что тебя мучает? Я тебя чем-то расстроила?

— Я думаю о смерти, — неожиданно сказал он. — Я смотрю на тебя и думаю о смерти.

Это признание ошеломило меня. А я-то надеялась, что он подумывает о жизни. О нашей с ним совместной жизни.

— Что на тебя нашло, Пол? — спросила я таким тоном, чтобы он догадался, как меня задели его слова. Но то, как он ответил, разом примирило меня с его печальными размышлениями.

— Любовь, — сказал Пол. — На меня нашла любовь. В первый раз.

— Ой ли?

— Что?

— Не может быть, чтоб в первый раз!

— Да, — уверенно ответил он. — Меня любили. Я — нет. И не знал, что я… как это? Больной?

— Ущербный.

— Да.

Мне хотелось спросить о его погибшей невесте, но я боялась погрузить его этим вопросом в еще большую меланхолию. Однако Пол сам вспомнил о ней.

— А Джейн я не любил еще больше. Она была несчастна. Может быть, она хотела смерти.

— Ты чувствуешь себя виноватым перед ней?

— Конечно, — удивленно отозвался Пол. — Я же человек.

Я заметила:

— В вашем языке "человек" и "мужчина" звучит одинаково.

Он усмехнулся:

— Да. Это правильно. Ты — не человек. Ты — звезда.

— Если я упаду, загадывай желание.

Пол не понял и встревожился:

— Куда упадешь?

— Я пошутила.

— Я не понимаю шуток по-русски, — пожаловался он. — Я слишком плохо знаю язык.

— Ничего. Мы будем побольше разговаривать, и ты все усвоишь.

— А целоваться?

Притянув за руку, он усадил меня на колени.

— Я не хочу есть. Я хочу целовать тебя.

— Пол, ты меня сводишь с ума! Я никогда еще столько не целовалась.

— О! Правда? — обрадовался он.

— Правда, правда. Мы сегодня идем на обед к моим родителям. Ты не забыл?

— Не забыл. Это хорошо, там будем есть. Там нельзя целоваться.

Я погладила его мягкую щеку:

— Ты так смешно произносишь это слово.

— Я смешной?

— Нет. Ты такой.

— Какой?

— Такой! Тебе не больно ногу?

Вместо ответа Пол вобрал мои губы, и сразу стало горячо и сладко. Его руки блуждали по моему телу, и из каждой ладони через одежду просачивалось волнение, пульсировавшее в его крови. Но и это, как ни странно, не нарушало исходившего от него успокоения.

— Ты моя, — прошептал Пол.

Я знала эти слова. В какой бы земле не был рожден мужчина, он должен сказать их женщине, даже не ожидая подтверждения с ее стороны. Эти слова — особая мужская мантра, клич победителя. Пусть потом окажется, что победа была Пирровой, но этот возглас: "Ты моя!" должен издать каждый уважающий себя мужчина.

Омлет совсем остыл, но мы съели его с жадностью, ласкаясь взглядами. Мы словно вкушали плоть друг друга и становились единым целым, бесполым и не имеющим возраста. Еще вчера утром я не могла и представить, что способна сходить с ума от человека, который старше на четверть века, и не особенно хорош собой, и сказать толком ничего не может. Но вот Пол сидел со мной за столом, и у меня голова кружилась от его близости.

После завтрака Пол с каким-то болезненным любопытством углубился в изучение аудиодисков, оставшихся от Славы. Мой музыкант хотел забрать их с собой, но Жаклин что-то сказала своим напевным, печальным голосом, и он тотчас отступился.

Выбрав диск, Пол вопросительно посмотрел на меня: "Можно?"

— Конечно, Пол! Ты можешь делать здесь все, что захочешь.

Никогда я еще таким образом не слушала музыку — лежа на полу в каком-то метре от колонок. Она лилась на нас сверху и обволакивала, а мы целовали друг друга так осторожно, будто делали это впервые. Обычно уже начальные такты наполняли меня желанием рисовать, настолько сильным, что руки начинали подрагивать, а воображение растягивалось до невероятных размеров, показывая картинки настолько яркие, что хоть сейчас на холст. Но сейчас мне ничуть не хотелось изобразить то, что я видела. Мне хотелось это пережить.

Ажурные переливы Шопена покачивали нас, и я едва не теряла сознание от этой музыки, и от близости Пола, и от грусти его поцелуев. Я никогда не запоминала названий отдельных вещей, и Славе приходилось подсказывать. Но я помнила ассоциации, рожденные той или иной музыкой, и знала, что отныне Шопен навсегда будет для меня связан с любовью… Когда наступила тишина, я решилась заговорить:

— Не знаю, что ты представлял… Для меня эта музыка… Она как море. Мы плыли с тобой по морю… Не очень яркому, спокойному. Как твои глаза. И ты смотрел на меня, хотя чайки задевали тебя крыльями. Ты улыбался… Был в чем-то белом и небрит.

Пол непроизвольно потрогал свою щеку, и я засмеялась. А он взмолился:

— Говори, говори! Так хорошо…

— Что говорить, Пол? Скоро все это сбудется, правда? Ты увезешь меня на лодке в море, где никто не увидит нас, кроме чаек. И никаких людей! И мы будем любить друг друга, не боясь перевернуться. А потом искупаемся в теплых водах Гольфстрима. И ты никогда, никогда от меня не уйдешь…