— Ну, ну потерпи… немного осталось… совсем немного… — протянул он мечтательно и отошел вглубь подвала к столу, где при слабом свете настольной лампы, под ее жестяным колпаком, принялся, перебирать и перекладывать что-то металлически позвякивавшее. От ужаса меня затошнило, лоб покрыла холодная липкая испарина, и я лихорадочно принялась дергать шнур, которым были связаны мои руки.

— Бейся, бейся, второго раза для тебя не будет. Никто тебя не поможет. Есть, есть в мире справедливость и сейчас она свершится, — буднично говорил он, занятый своим делом. Один раз в его руках, при свете лампы, сверкнуло лезвие ножа. — Ты получила от жизни все, пока я маялся за решеткой. Теперь, — он улыбнулся гнилой улыбкой, — пора платить по счету, который выставила тебе на этот раз судьба.

Я отчаянно замотала головой, не желая верить в реальность происходящего. Это не правда! Это всего лишь продолжение моего кошмара и все в нем происходит не со мной, а с кем-то другим. Все это: подвал, Трофим, его бред — не правда. Я забилась, отчаянно крича. Почему я должна умирать? За что? Я не хочу! Но сквозь скотч, залепившего мой рот, пробивалось лишь глухое мычание. Трофим улыбался, жадно глядя в мое мокрое от слез лицо. И тут моя память снова вытолкнула из своих глубин воспоминание, словно выстрелив в меня им.

Передо мной встал Трофим лет на десять моложе. Он был худ, имел густые волосы, но улыбка была такой же скользкой, дрожащей и гнилой, когда ножом кромсал на мне курточку и юбку. Заведя руки над моей головой, прижав запястья к земле, он не спеша методично работал ножом, смотря мне в лицо, горящими глазами, нисколько не заботясь о том, что его нож задевал мою кожу, раня ее. Я дрожала и плакала, вызывая этим его восторг. Тогда я лежала на сырой земле, среди остатков своей порезанной одежды, тряслась от ужаса и холода, вздрагивая от прикосновения его шарящих по моему телу липких ладоней. Потом стоя передо мной на коленях он стал раздеваться. Я зажмурила глаза. Нет! Не хочу, не хочу вспоминать!

— Все вспомнила, лапушка, — прошептал он, подходя ко мне так близко, что я ощутила резкий запах его немытого тела. — Теперь понимаешь, что не могу я, так как все мужики, проделывать это с бабами. Один разочек у меня с тобой тогда получилось, а вот с другими, как ни стараюсь, не выходит. Давно уже не выходит… А ведь доктора сказали, что со мной все в порядке, и ты сама видела, что я могу быть мужиком? Ведь видела?! — заорал он, брызгая слюной.

Я поспешно закивала. Конечно, он был больным, как психически, так и по мужской части, и то, что он сделал десять лет назад, стоя передо мной на коленях, оказалось просто случайностью. Было слишком очевидно, что в своем бессилии Трофим винил свои жертвы, наказывая их с нечеловеческой жестокостью.

Подойдя ко мне, трясущейся от ужаса, он провел лезвием ножа по моему бедру, нажав на него, рассек ткань юбки, а заодно и кожу. Я забилась от боли, издав мучительный стон.

— Ах-а, — сладострастно застонал за мной Трофим, не сводя с меня горящих восторгом глаз, получая чувственное удовольствие от моего страха и растерзанного вида.

Какому нормальному человек может нравится опухшее от слез лицо, подтеки туши под глазами тоскливыми от страха, перепутанные волосы и весь облик, который выражал безвольную обреченность жертвы. Нормальный человек сторонится всего этого потому что испытывает сильный душевный дискомфорт от человеческого горя, он теряется и переживает, не сочувствовать он не может. Трофим был разрушитель и начал с того, что разрушил самого себя, а потом все то, что окружало его, но своим извращенным измышлением считал, что виноваты все вокруг, а не он. Для него красота, гармония чувств, душевное благополучие и умиротворенность являлись вызовом, были враждебны, оскорбляли его и, не принимая их, он их уничтожал. Детонатором всех его преступления, что жестоко рвали чужие жизни на части, была его неполноценность, которую он взрастил питал, и укреплял своей волей, и которая, в конце концов, страшной миной, подорвет само его существование.

Мне не повезло встретиться с ним. Наши с ним судьбы коснулись друг друга в одной единственной встрече, хватило и этого, чтобы она отравила всю мою жизнь, разойдясь в ней как капля яда в чистой воде. Он посеял во мне отвращение к прекрасным, сокровенным человеческим отношениям, полностью обезобразив их.

Трофим начал раздеваться, а я знала, что не переживу того, что сейчас повториться, того, что увидела десять лет назад. Единственное, что было мне под силам, это крепко — крепко зажмуриться. Тогда он ударил меня хлесткой пощечиной:

— Не смей опускать глаза, сука! Вздумаешь поломать мне кайф, я вырву тебе глаз. Будешь смотреть на меня одним, — прошипел Трофим, цепко ухватив мой подбородок. — Все поняла?

Я закивала, чувствуя, как из носа потекла кровь. Не сводя с меня настороженного взгляда, Трофим принялся расстегивать рубаху. Борясь с тошнотой, я смотрела на него исподлобья. Чтобы не видеть, как он ласкает, лелеет передо мной свою животную страсть, заставляя ее набираться силы, чтобы у меня на глазах достигнуть апогея сладострастия, я уставилась неподвижным взглядом на слабое пятно света, отбрасываемое лампой, и получила удар под подбородок, от которого чуть не прикусила язык.

— Смотри на меня! — заорал он.

Ему просто необходимо было подпитывать свое возбуждение моим страхом, слабостью и беспомощностью.

В другое время, в другом месте и в другой ситуации, это было бы просто смешно — у этой сволочи явная склонность к демонстрации себя. Он начал раздражаться и скрипеть зубами, движения стали поспешными, он дергался, и у него ничего не получалось. Все это было не просто отвратительно, это было невыносимо. Прекрасно понимая, что меня ждет, я закрыла глаза, ожидая жестокого удара. Боль была лучше, чем видеть судорожное похотливое копошение этого животного. Но удара так и не последовало, может быть потому, что он был слишком занят собой, ежеминутно и жадно облизывая губы в нетерпеливом ожидании разрядки, он не заметил, что я больше не смотрю, что вышла из его повиновения.

Наверху что-то стукнуло. Я тотчас открыла глаза. Трофим, отвлекшись от своего постыдного занятия, вскинул голову, настороженно прислушиваясь. Но глубокую, гулкую тишину подвала не нарушало больше ни звука. И чем дольше, с отчаянием и вспыхнувшей безумной надеждой я ждала, тем тяжелее становилось мое разочарование. На верху никого не было. Быть может, гуляющий в полуразвалившихся стенах заброшенного дома, ветер, свалил какую-нибудь сгнившую доску. Однако поведение самого Трофима не дало моей надежде угаснуть.

Подняв голову, он пристально вглядывался в потолок, напряженно прислушиваясь. И в то время, когда моя надежда сменилась было отчаянием, он вдруг быстро натянул брюки и, путаясь в рукавах, накинул рубаху. Прихватив с собой нож, который положил на пол возле себя, держа его в руке, он на ходу неловко застегивал брюки.

Когда он ушел, я испытала ни с чем несравнимое облегчение, понимая, что моя судьба не надолго отсрочена. Но мне была дарована, хоть слабая, пусть призрачная, но надежда, что он сюда не вернется. Я прислушивалась в страшном напряжении, пытаясь уловить хоть какие-то звуки движения наверху, шорохи и по ним догадаться, что там происходит.

Пытаясь умерить растущую надежду на спасение, я говорила себе, что особо рассчитывать не на что. Кому понадобится в поздний час лезть в заброшенный дом с дурной аурой. Скорей всего, какой нибудь бомж забрался сюда, чтобы провести здесь ночь и она же, эта ночь станет для бедолаги последней. Так же как и для меня. Трофим мог проявить изобретательность, оглушив бомжа и подбросить ему свой нож, с которым утром беднягу бы и нашли — с ножом и с тем, что от меня останется. Для полиции это окажется сущим подарком.

Еще бы им не заглотнуть такую наживку. Ведь это означало, что больше не надо напрягаться, чтобы успокоить общественность. Вот он, убийца! Всем известно, что по делу Чикатило они умудрились расстрелять невиновного. Господи, сделай так, чтобы бомж или кто бы там ни был, оказался не робкого десятка и сумел бы не столько дать Трофиму отпор, а хотя бы сбежать от него.