— Какую анонимку?

— Вот эту, — Михаил Степанович протягивает клочок бумаги. Печатными буквами нацарапано: «Ваши врачи коммунисты гробят людей. На Нижегородской улице померла женщина. Доброжелатель».

— Видали такого «доброжелателя»! — Кулак Захряпина опускается на стол, согнутая железяка, подпрыгнув, летит на пол. Вздрагивает и звенит мерительный инструмент. Глядя на меня из-под бровей, Захряпин неожиданно успокаивается.

— Держись, как подобает коммунисту. Поняла?

Свершилось! Московское небо снова расцвечено звездами победных салютов. После изнурительных боев, прорвав мощную оборону врага, наши войска вышли на Государственную границу СССР. Радостно сознавать, что в состав атакующих дивизий вошел и 436-й стрелковый полк, где начинали свой ратный путь многие подшипниковцы и автозаводцы.

Наша бригада тоже в наступлении. Наводим чистоту и порядок во дворах и квартирах, а их ни мало ни много, а шестьсот двадцать девять. И в каждой квартире живет не менее трех семей.

Ответа из судебно-медицинской экспертизы все еще нет, хотя прошли все сроки. Но после разговора с Калгановым, Захряпиным и особенно в райздравотделе мне чуточку легче.

С тех пор как случилось несчастье, дом, где жила Александра Ивановна, обхожу стороной, но сегодня вызов по соседству. Стараюсь не смотреть в ту сторону, а взгляд так и тянет к хмурому покосившемуся домику. На ступеньках, ведущих в подвал, поблескивают лужи. Может быть, все-таки зайти в двенадцатую квартиру?

Но тут из двери, обитой ветхой рогожей, выходит Кузьминична. В ее руке тусклым серебром отсвечивает жестяное ведро.

— Здравствуйте, Анна Кузьминична! — окликаю я ее и пытаюсь улыбнуться. Но не получается.

Кузьминична ставит ведро в рыхлый снег, смотрит из-под руки:

— Ты что же, дочка, дорогу к нам забыла? Или обидел кто? — Кузьминична подходит ближе, вглядывается в лицо. — Милая, да ты совсем хворая! Одни глазищи, да и те замученные! Бомбежек теперь нет, салюты один за другим, а ты квелая какая-то. Зайди, мигом молочка вскипячу. Побогаче теперь живем. Мите четырнадцать, рабочую карточку на заводе получил.

— Спасибо. Тороплюсь я. Вызовы.

— Ну, тогда бывай. Заходи, как рядом будешь.

Уже вслед мне долетают слова:

— А ты зуб-то видела?

Столбенею.

— Какой зуб?

— Как какой? Разве не знаешь? — Кузьминична стоит посреди двора — коренастая, к любой тяжелой работе гораздая. Ветер надувает парусом концы ее черного платка.

Подбегаю.

— О чем вы говорите?

— В тот самый день, что вызывали тебя, зуб у Александры Ивановны разболелся. Спасу нет. Уговаривала в поликлинику пойти — не захотела.

Кровь приливает к моим щекам, стучится в виски. Распахиваю пальто.

— Дальше? — еле слышно прошу я.

— Взяла покойница веревочку, привязала к зубу и вырвала. Да ты что, родимая? — Кузьминична всплескивает руками. — Ивановна, значит, тебе ничего не сказала? Через этот самый зуб и померла. Да ты сбегай к Игорю. Он дома, опохмеляется. Зуб-то у них в стеклянной вазочке на столе. На поминках показывал.

Распахиваю рывком входную дверь, пробегаю мимо жильцов. Лиц не различаю, только бледные пятна. Вот и знакомая комната. За столом перед пустой четвертинкой водки мой «доброжелатель». Из-под редких бровей посверкивают глаза злого хорька. Вздрагивают словно приклеенные к верхней губе темные усики.

— Пришла! — цедит он сквозь зубы. — Давно пора на мировую, а то и под суд за смерть мамаши попасть можно. — Задевает стопку, рукавом рубахи стирает подтеки с клеенки. — Видишь, из-за тебя и водка в рот не идет…

Что-то темное, мохнатое обжигает мне лицо, слепит, душит.

— Где зуб Александры Ивановны? — тихо спрашиваю я, пытаясь успокоиться.

Он поднимает голову, смотрит мутно. Потом встряхивает стеклянную вазочку. На пол летят хлебные карточки, катушки ниток. На самом дне — кривой желтый клык с изъеденным краем.

Зуб! Скорее к эксперту!

…Эксперт — высокий, хмурый старик. Цепкий, строгий взгляд. От всей фигуры его веет холодом смерти, как от белого халата — формалином. Называю район, номер поликлиники, фамилию свою и умершей. Доктор медленно стягивает с рук желтые резиновые перчатки, аккуратно кладет их на цинковый стол, так же аккуратно засыпает тальком, деловито расправляя каждую складочку.

— И все-таки зачем вы пожаловали? — Голос у него скрипучий, как плохо пригнанная дверь.

Разворачиваю обрывок газеты.

— Что это?

— Правый верхний клык умершей. Вот причина ее смерти! Больная сама вырвала себе зуб. Отсюда сепсис.

Старик невозмутим.

— Почему не привезли раньше? У вас было достаточно времени.

— Я узнала об этом час назад.

— Пойдемте.

…Анатомичка. Вспомнились слова отца: «Успехи врача освещает солнце. Горе его скрывает земля».

Эксперт раскрывает пухлую, прошнурованную книгу. Пальцем с длинным, узким ногтем шарит по строчкам.

Мучительно долго тянутся минуты.

— Есть, — обрадованно звучит голос.

В сухой как пергамент руке стеклянная банка с притертой пробкой. Сквозь прозрачную жидкость различаю контуры человеческой челюсти. Эксперт достает ее. Утвердив на носу очки, подносит к глазам. Рассматривает так и эдак. Тычет пинцетом в лунку.

— Дайте клык.

Зуб входит в лунку, как ключ в замок.

— Вы правы, коллега. Сепсис действительно шел отсюда. А дифтерии не было.

…Зал анатомички плывет перед глазами. В ноздри ударяет острый запах нашатырного спирта, чьи-то руки растирают мне виски.

В декабре 1944 года нам о своей работе пришлось отчитываться в Моссовете.

Помню, мама разволновалась.

— Надень черное платье. Гладко причешись и сними сережки. Надо быть посолидней.

Но я надела светлое платье, лучшие сережки, сделала пышную прическу.

— Вот вы какая! Совсем не такой представлял по рассказам, — сказал, здороваясь, присутствовавший здесь же заведующий Московским городским отделом здравоохранения Петр Тимофеевич Приданников. Поздоровался он и с моими спутницами. Увидев растерянность на их лицах, приветливо улыбнулся:

— Не робейте, товарищи!

Просторный кабинет постепенно наполнялся.

Наконец все в сборе. Меня попросили рассказать о своем участке.

— Особенно интересно, — сказал Петр Тимофеевич, — как вам удалось добиться снижения заболеваемости?

Встаю. Знаю, что в эту минуту тревожно смотрит на меня тетя Дуня — вдруг растеряюсь. Вспомнился последний, написанный крупными буквами отчет тети Дуни: «Выдавала в домоуправлении продовольственные карточки. Помогала одинокой матери Селизовой. Навещала в детдоме Гену Гребешкова. Взяла его обратно. Водила на обследование ослепшую Клавдию Сергеевну Чекрыжеву. Отвезла ее в больницу на операцию». Рядом с тетей Дуней статная, всегда спокойная Евгения Павловна Капризина и требовательная, колкая на язык «гроза управдомов» Анна Николаевна Ярцева. Только за предоктябрьскую вахту, на которую мы вышли по призыву автозаводцев, Анна Николаевна приняла с отметкой «хорошо» ремонт шестнадцати квартир семей воинов. А вот склонились друг к другу закадычные подруги: Татьяна Николаевна Борисова и Анна Митрофановна Иванова. Только в 1944 году через райком партии и отдел гособеспечения райисполкома они оказали помощь семистам шестидесяти семьям фронтовиков! Маленькая, сухонькая, седая Анна Михайловна Ермилова почти утонула в роскошном кресле. У нее своя «узкая специальность»: опекать слепых. Словно только что сошла с известного плаката «Родина-мать зовет!» Пелагея Ивановна Окрестина. Черный платок на плечах подчеркивает выбеленные горем виски. А рядом по-хозяйски уверенно расположилась Гликерия Титовна Евсеева, дворник 163-го домоуправления.

Какая тишина в кабинете! На меня смотрят так, будто сию минуту я поделюсь какой-то заветной тайной. Но тайны нет. Как коротко объяснить этим занятым людям, почему заболеваемость на нашем участке снизилась в 1944 году против прошлого года в полтора раза, почему, несмотря на тяжелые условия военного времени, сроки выздоровления наших больных по целому ряду заболеваний меньше, чем на других участках города.