Чтобы рассмотреть лицо, ему пришлось надеть очки, которые висели у него на цепочке на шее. Врач обратил внимание на спокойное выражение ее лица. Значит, умерла без мучений. Но и врачу не пришло бы в голову назвать улыбкой то, как сложились ее губы. Какая-то успокоенность витала над ее слегка приоткрытым ртом, какое-то лукавство после удавшейся проделки.

Его не оставляли наедине с покойницей. Среди находившихся в подвале была и пожилая женщина, ассистентка врача. Это она раздевала Руфь, когда врач установил смерть. На ее теле он нашел убедившую его причину, по которой она добровольно ушла из жизни. Он извинился перед Зуттером за то, что вынужден порядка ради отправить покойницу в больницу. Судебная медицина должна сказать свое слово, от вскрытия они скорее всего откажутся. Зуттер то ли кивнул, то ли покачал головой. Он стоял и не говорил ни слова. Если присутствующие и удивлялись этому, то не показывали вида. Бородатый рыбак, вытащивший Руфь из озера, поклонился ей, сложив на груди руки. Фройляйн Баццелль положила на шерстяное одеяло маленький цветок подсолнечника. Она срезала его в саду пансионата перед тем, как сесть в машину Зуттера, не забыв спросить, в состоянии ли он ею управлять.

Спустя четыре дня он возвращался из пансионата домой. Рядом на сиденье лежал простой ящичек, в который служащий крематория упаковал урну. Все эти дни Зуттер не выходил из своей комнаты. Фройляйн Баццелль приносила ему еду и уносила обратно. Он почти не притрагивался к пище. Отрешенность была полной. Встретиться с психиатром он тоже не изъявил желания. Том за томом прочитывал он собрание сказок братьев Гримм, шевеля при этом губами. И много спал.

Один раз он уже пытался уехать домой и добрался до Юлиевых столбов, но вдруг вспомнил, что оставил в пансионате вещи и никому не сказал о своем отъезде. Пришлось возвращаться. Укладывать вещи Руфи не надо было, ее чемодан стоял в комнате, можно сказать, не распакованный. Фройляйн Баццелль только кивнула, когда он стал заверять ее, что в следующем году приедет снова. Уже готовый к отъезду, он стоял у автомобиля. Она посмотрела на него строго и пожала ему руку. В Куре он заехал в крематорий и захватил ящичек с урной. Краешком глаза он посматривал на него, дорога бесконечной лентой ложилась под колеса, иногда ему казалось, что он парит в воздухе. Благополучно добравшись до дома, он внес багаж в комнату и прилег на кровать. Трезвонил телефон, напрасно призывая его к себе. Но игнорировать стук в садовую калитку Зуттер не стал. Когда, так и не переодевшись с дороги, он выглянул наружу, то увидел изборожденное морщинами лицо Фрица.

— ОЭмиль, — проговорил он, — нам очень жаль.

Фриц и Моника позаботились о самом, как они выразились, необходимом. Сочинили извещение о смерти. Пригласили всех, кто знал Руфь, на поминки в реформатский зал бдений.

И вот туманным октябрьским днем в «доме раздумий», построенном в стиле старого датского модерна, собралось человек тридцать, в том числе много бывших обитателей «Шмелей». Некоторые из пришедших были Зуттеру незнакомы, он предположил, что это друзья Руфи из ее прежней, добрачной жизни, о которых она предпочла ему не рассказывать. И еще там была Леонора, о ней в свое время он тоже не все рассказал Руфи.

Как раз тогда у Руфи начались бессонные ночи, а его мучил всего лишь межпозвоночный диск. Чтобы избавиться от боли, он решил посещать сеансы дыхательной гимнастики у Леоноры, по совету Руфи. Она часто перезванивалась с бывшей обитательницей «Шмелей», та помогала ей по ночам «дышать с болью» или «дышать в боль». Но Зуттер не предполагал, что между ними существовала особая близость. Это выяснилось только на поминках. По словам Фрица, в свою последнюю ночь, перед отъездом в Сильс, Руфь позвонила Леоноре и попросила ее ни о чем не спрашивать, а только слушать. Она поставила для нее пластинку «Weary Blues», «Усталый блюз», где Джонни Ходжес играет на саксофоне, а Дюк Эллингтон аккомпанирует ему на фортепьяно. «Может, именно эту музыку надо послушать и на поминках», — сказал Фриц. С отчужденным видом Зуттер принялся искать этот блюз в коллекции пластинок Руфи. Она и впрямь там была, но, как он и думал, относилась к давно прошедшему периоду увлечения Руфи подобной музыкой. В последние недели он видел ее только погруженной в «Реквием» Моцарта. «Я купаюсь в музыке, — говорила она, — готовлюсь в дорогу».

«Weary Blues» он слушал на поминках в первый и последний раз и потом передал пластинку Леоноре, но разговаривать с ней не стал. Она привела с собой своего бывшего мужа, художника Йорга Бальмооса. Он явился без своей второй жены, калмычки, которая ради него убила своего первого мужа и была приговорена к двум годам тюрьмы. Зуттер писал об этом, но многое из дальнейшей жизни этих людей оставалось ему неизвестным. Предупредительность Йорга он оставил без ответа. Слава этого человека поблекла, но он все еще был розовощек и носил маску бонвивана. Его близко посаженные глаза и напоминающий клюв нос с горбинкой производили неприятное впечатление и никак не вязались с представительной внешностью преуспевающего художника и прической под римлянина. Зуттер признался себе, что продолжающаяся близость этого человека с Леонорой ему не по нраву. Сближение Леоноры с Руфью, а также эта таинственная история с «Weary Blues» еще больше охладили его. По рукопожатиям дюжины людей, просивших его принять «их соболезнование», он чувствовал, что и они не верят в искренность его скорби. Мужчина, жена которого покончила жизнь самоубийством, не вызывает у людей особого доверия.

На поминках он все время посматривал в сторону фройляйн Баццелль. В длинном черном платье, с плетеной сумочкой на коленях, она сидела, выпрямившись, на маленьком датском стуле и со сдержанным уважением слушала речь Фрица. Он изрекал свои истины из-за букета белых каллов, который он сам же и принес. Вид у него был самодовольный. Добрая воля вкупе с сильным чувством буквально сияла из каждой поры его испещренного тысячами морщинок лица. Он не отрицал права Руфи умереть так, как она считает нужным. В то же время он возмущался ее смертью и отказывался хладнокровно смириться с ней. Именно как христианин он не принимал веры в правоту смерти. И приводил в пример того, кто не только разделял неверие его, Фрица, в смерть, но и отдал жизнь во имя этого неверия. Своего Иисуса Фриц заставлял отвечать за все наши человеческие несчастья. Он не апеллировал к чувству жалости. Речь шла о более высоких материях. Но Фриц не воздавал хвалу и тому, что ожесточает сердца. Он недвусмысленно призывал присутствующих предаваться безграничной и в то же время гневной печали. Не стесняйтесь спорить с Богом, говорил он.

Зуттер не знал, чему верить, слушая эту страстную проповедь. Но он верил в искренность слез, что текли по спокойному лицу фройляйн Баццелль. Сколько будущих знаменитостей приютила она в своем пансионате, когда те еще только скромно начинали свой путь наверх и зависели от доверия своей неутомимой, реалистически смотревшей на вещи почитательницы. Она заботилась о телесном благополучии великих умов, но почти не уделяла внимания собственному телу, которое все тощало и утрачивало признаки возраста. Руфь уважительно называла ее «горной козочкой». Когда добивавшиеся европейской известности умы меняли ее пансионат на фешенебельный «Вальдхаус», так как предлагаемый ею комфорт постепенно переставал соответствовать их растущим потребностям, она не сердилась на них за это. Чтобы поднять себе настроение, она уходила в горы, рвала дикие нарциссы, целый букет, и распределяла цветы по комнатам оставшихся ей верными гостей.

К ним относились и Зуттер с Руфью. Они знали, сколь обманчивы внешне грубоватые манеры, за которыми скрывалась тонкая, ранимая душа. И вот она приехала отдать должное памяти Руфи, осталась довольна тем, как все было организовано, спокойно прослушала «Weary Blues» и исчезла перед приглашением к столу так же незаметно, как и появилась. Ее не волновало, поймут ли ее другие, и Зуттер, у которого навернулись на глаза слезы, почувствовал: уж она-то его понимает.