Он решил, что в этом году поедет в Сильс один; ему хотелось выведать у нее все, что она знает о Руфи.

— Что бы мы могли сделать для тебя? — спросил Фриц на прощанье.

— В приюте для домашних животных осталась кошка, Руфь сама отнесла ее туда. Я никак не решусь забрать ее.

Фриц сразу все понял. Уже на следующий день кошка была дома. Вернувшись на свое старое место, она обнаружила между не распакованными чемоданами перевязанный белой лентой ящичек из светлого дерева и принялась без устали обнюхивать его со всех сторон.

Это было самое трудное из всех испытаний пациента Зуттера, и все же именно в общении с этой дамой на его долю выпала маленькая удача.

— Да, господин Гигакс, — спросила она без вопросительной интонации в голосе.

«С кем имею честь, — хотел он ответить вопросом на вопрос, — дайте же и мне насладиться волшебным звучанием вашего имени», — но прикусил язык. Стоило один лишь раз взглянуть в глаза этой особы, чтобы понять: вызывать ее на словесное единоборство так же бессмысленно, как и пытаться ей понравиться.

— Я живу один, — сказал он, — и у меня есть кошка. Несчастье в четверг случилось так внезапно, что я не успел позаботиться о животном.

— У вас есть друзья, — отрезала она.

Дама из отдела социального обеспечения — ее имени Зуттер так и не узнал — была неопределенного возраста, где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Она была красива той красотой, которая умеет десятилетиями скрывать истинный возраст. Он дает о себе знать только в усилиях, затраченных на достижение безупречного косметического успеха. На лице дамы застыла маска строгой неприступности. У нее была крупная, склонная к полноте фигура, но женщина умела держать себя в рамках. Зуттер видел в ней законченное воплощение принципиальности. Помогала она только тем, кто был не в состоянии помочь себе сам.

— У меня нет друзей, которые умеют обращаться с кошкой, — признался Зуттер. — Наверняка уже четвертый день она ходит некормленая. Вполне могла убежать из дома.

— Кот, — спросила дама утвердительным тоном.

— Кастрированный, — ответил Зуттер.

— У нас четыре кошки, — изрекла дама, сложив на груди руки, — и они всегда умели позаботиться о себе. Без проблем. Если и есть проблемы, то только у вас. Вы ее избаловали.

— Это кошка моей покойной жены. Я не могу заменить ей хозяйку.

— Как ее зовут?

— Руфь.

— Кота зовут Руфь?

— Мою жену звали Руфью, — сказал он, — а кошке она давала много всяких кличек. К примеру, Белый олень. Стоило ей так позвать ее, и кошка стремглав неслась к ней.

— Белый северный олень не имеет ничего общего с гонками, я совершенно случайно знаю об этом.

— А кот и не был белым, — возразил Зуттер. — Многие считали, что он черный, но когда Руфь подзывала его: «Ко мне, белый олень!» — он мчался к ней галопом.

— Потому что был голоден и знал голос вашей жены.

— Наверно, так оно и было, — согласился Зуттер. Его грудная клетка просила покоя. — Но сейчас все обстоит иначе. Кошка знает мой голос, но услышать-то его не может. Я лежу тут, а кошка бродит неведомо где.

Дама окинула его чуть менее строгим взглядом. Она уже несколько раз поставила его на место. Возможно, поэтому он стал ей немного симпатичнее.

— Я здесь для того, чтобы помогать людям, а не кошкам. Итак, как обстоит дело с вами? Кто будет ухаживать за вами, когда вас выпишут? Готовить, убирать квартиру?

— Я сам.

Ее взгляд снова стал жестким:

— Вы же видите, что из этого получается.

— Всего лишь огнестрельная рана, — пошутил он.

— Поберегите себя какое-то время, — сказала она. — Ваш домашний врач должен связаться со Спитеком.

— Спитеком?

— Каждый день к вам будет приходит кто-нибудь и приносить горячую еду. Делать необходимую уборку.

— Читать мне вслух, — добавил Зуттер.

— Читать вы умеете сами, — властно сказала она.

— Но у меня нет домашнего врача.

— Такого не бывает.

В ее взгляде мелькнула неуверенность, потом он стал еще тверже.

— Тогда это будет первое, что мы организуем. Врачей широкого профиля хоть пруд пруди.

— Хоть по реке их сплавляй или хоть гору из них насыпай?

— Будете шутить, схлопочете еще один приступ кашля. Я принесу вам список осевших в вашем квартале врачей.

— И опустившихся врачих.

Она засмеялась против воли.

— Должно быть, вы полагаете, что шуточки — признак здоровья. Лучше посмотрите-ка на себя. — Она показала на прикрепленный к грудной клетке Зуттера шланг, который под больничным халатом тянулся к уравнительному резервуару Бюлау. Видимая часть дренажной трубки на протяжении нескольких сантиметров была закупорена черноватой массой. Дама помяла пальцами заблокированный проход, пробка начала растворяться и рассасываться, пока не отошла темной слизью. Следом показалась красноватая жидкость, и стало слышно, как она капает в бутылку.

— Вот так выглядит инфаркт, — сказала она. — Теперь вы понимаете, почему мы держим вас здесь. Не волнуйтесь, я наведу справки о вашей кошке.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал Зуттер.

— Не преувеличивайте и не дергайтесь. Вам еще рано прыгать.

— А вы не бастуете? — спросил Зуттер.

— До чего мы дойдем, если еще и я начну бастовать. Это все для глупых детей. Для тех, кто думает только о себе. О том, чтобы иметь, иметь и иметь как можно больше.

— Вы сторонница чистого бытия, я это чувствую.

В этот момент прислуга-албанка ввезла на тележке ужин. Дама из отдела социальной помощи взглянула на наручные часы.

— Вам бы поменьше чувствовать да побольше кушать. Так будет полезнее для вас. Приятного аппетита.

— Спокойной ночи, фрау?..

Было четверть пятого, время, когда в больнице начинается ужин.

Перед последней поездкой в Сильс, за день до смерти, Руфь, погрузившись в «Реквием» Моцарта, уже ничего не ела. Днем у Зуттера была намечена встреча. Спроси Руфь, с кем, он не делал бы из этого тайны. «Речь идет о судебном процессе, Руфь, я опять вернулся к нему, мне нужно получить еще одно свидетельское показание». Это была почти правда. То, о чем он умолчал бы, относилось к принятой ими культуре взаимоотношений. То, что ты делаешь для себя лично, касается только тебя. Зуттер не знал, что это последний день в жизни Руфи. Он шел на встречу с женщиной, Руфь знала ее, хотя, как ему тогда казалось, не столь хорошо, как он сам.

Не о неверности помышлял тогда Зуттер, а скорее о спасении жизни, и как мог он обидеть Руфь признанием, что она не та женщина, которая способна его спасти. Да и ей самой честолюбивые притязания такого рода были отвратительны. Если ему не изменяет память, она сама послала его к Леоноре, они дружили, когда еще жили в «Шмелях». В ту пору Леонора, по прозвищу Лео, была замужем за художником фон Бальмоосом. После скандального процесса, о котором писал в прессе Зуттер, они развелись, но не расстались окончательно. Она пыталась сохранить хотя бы осколки той жизни, которую обеспечил ей ее художник, и продолжала под прежним именем давать сеансы психотерапии. Тогда-то и наведался к ней Зуттер по поводу своего межпозвоночного диска — последствия прострела.

Чем была для Зуттера Леонора? Руками. Эти руки должны были поддержать его, чтобы он мог упасть и при этом не взвыть от боли. Даже чтобы улечься на массажный стол, ему нужны были ее руки. Ходить, сидеть, стоять, лежать он еще как-то мог, если не делал резких движений. Но менять одно положение на другое было выше его сил. Одна мысль об этом вызывала у него крик боли. Подавить его хотя бы раз в день, когда нужно было пошевельнуться, считалось для Зуттера подвигом. Особенно в присутствии Руфи, которой он ничем не мог помочь, скорее наоборот: от нее вынужден был ждать помощи. Когда одевался, умывался, принимал ванну. Она не смеялась над ним до слез, но ее участливость вряд ли была искренней. Зуттер с его прострелом был фигурой неестественной, каким-то кричащим недоразумением. Даже стыд не мог заставить его удержаться от крика. Его позвоночник был орудием пытки, которое к тому же требовало бережного к себе отношения. Чтобы еще сильнее терзать его.