Под руками Леоноры волку пришлось выпустить его из своих лап. Он только глухо и все еще жалобно ворчал в успокоившейся наконец поясничной области Зуттера. Зуттер лежал на массажном столе, готовый опуститься глубоко вниз по ступеням естественной истории. Готовый пожертвовать достоинством высшего, уже выпрямившегося позвоночного животного.

Сначала ее руки только прикасались к нему, оставляя там и тут след своего тепла, в том числе и на проклятом межпозвоночном диске. Он чувствовал, нет: видел, как багряно-красное воспаленное место — таким он представлял его себе — остывает и приобретает менее ядовитый пурпурный цвет. Раз за разом руки прикасались к нему, и в местах их прикосновения кожа успокаивалась и теплела. Руки приносили это тепло и в то же время выманивали его из тела. Пока еще эти руки только дотрагивались до него, не принимаясь за дело. Но вот они взялись за него — ощупывая, ища, задерживаясь на том или ином месте. Они не давили на его узлы, а вычесывали, выглаживали их из него. Прикосновения Леоноры были необыкновенно легки: так кошка облизывает своего новорожденного котенка; нет: так она вылизывает мертворожденного, возвращая его к жизни.

Зуттер, груда костей и мяса, под этими прикосновениями начал превращаться в живой организм. Его собирали заново. Руки Леоноры соорудили ему новый каркас, поместили куда положено сердце, легкие, почки и печень. Не сдвинувшись с места, древо жизни Зуттера снова зашелестело под легкими, как дуновение ветерка, прикосновениями этих рук. Они не мяли его тело, а разглаживали, и оно принялось заново пускать корни и распрямляться.

Он открыл глаза. Прямо перед его лицом метались полы короткого халатика, под ними раскачивались коленки в такт энергичным движениям, которыми Лео обрабатывала его спину. И как-то само собой вышло, что его болтавшиеся без дела руки обхватили эти коленки, и волны тепла, пробегавшие по телу Зуттера, стали перетекать в них.

Совокупление происходило постепенно и плавно. Сигнал к нему первым подал один-единственный орган Зуттерова тела. Затем к нему присоединились все остальные, один за другим, все так же плавно втягиваясь в игру, поочередно срывая то, что могло помешать и что на самом деле мешало Зуттеру — болезненно и нелепо. И так получилось, что возвращенная ему жизнь стала переходить обратно к своему источнику, от тела к телу, не встречая сопротивления, лишь соприкасаясь с движущейся живой плотью. Дуга слияния поднималась все выше, приближаясь к завершению круга. Когда круг сомкнулся, из груди Зуттера вырвался громкий крик, вобравший в себя все подавленные стоны и выбросивший их из тела и души — в другой, новый мир. Кричал не Зуттер, крик втянул в себя его самого, чтобы разбить цепи, которыми он был скован, и вернуть в свою стихию.

Когда он почувствовал, как руки Лео сомкнулись у него на спине, то был уже настолько раскрепощен, что мог взглянуть в лицо, которому принадлежали эти руки. И хотя оно было слишком близко — руками не дотронешься, он заметил, что в уголках ее губ застыла глубокая печаль.

— Леонора, — выдохнул он.

Внезапно она так крепко схватила его за плечи, что он испугался, потом ее руки переместились на его горло.

— Давай, если можешь.

Руки ощупали его гортань, потом так сдавили горло, словно пальцы были из стали.

«Сейчас она меня задушит», — пронеслось в его голове, воздух с трудом вырывался из горла, голова налилась кровью. Но его член напрягся и закостенел, как перекладина виселицы.

— Давай, — сказала она. — Пошел.

«Она или я. Она, — подумал он. — Она». — И начал вонзаться в нее, долбить, словно свайный молот. Чем сильнее она сдавливала ему горло, чем громче были его хрипы, тем крепче вколачивал он в нее сваю. «Я ведь никогда не занимался этим на стороне. Зато теперь. Сейчас. Кто там пускает пузыри? Только не я. Не я. И не кончать. Не кончать». Она отпустила его горло и закинула руки за голову, а он все трудился на ней как лев. Когда она засмеялась и покачала головой, он все еще сжимал ее в объятиях и загонял свою сваю. Ковал железо, пока оно не начало съеживаться, принимать человеческую форму и ощутимо остывать.

Они лежали в углу комнаты, посреди покачивающихся набивных мячей, на голом паркетном полу, почти под самой раковиной. Зуттер все еще тяжело дышал. Лео отодвинулась от него, оперлась локтем о пол и прижалась затылком к стене.

— Поднимайся, — сказала она. — Вставай на четвереньки. И побереги голову.

Он улыбнулся, точнее, смущенно ухмыльнулся и вскочил на ноги. Стоял и смотрел на нее так, точно его все еще не накормили досыта. Не дали того, чем он мог насытиться.

Она скользнула вниз по стене и застегнула на животе полы халатика.

— Что поделывает твой прострел? — спросила она.

Не говоря ни слова, он начал одеваться.

— Ну как, то, что надо? — снова спросила она. — А если бы я любила тебя по-настоящему?

Когда он три года спустя позвонил Леоноре, чтобы договориться о встрече, она сказала: только ненадолго. И добавила, что уезжает на следующий день в Грецию, на неопределенное время, с одной своей подругой.

Завтра он тоже уезжает в Сильс, сказал Зуттер, как обычно, на две недели. Что ему надо от Лео? Нет, не свидания, не возобновления теплых отношений, он хочет просто встретиться. Между ними не должно быть ничего, что «попахивало бы неразрешенными вопросами», как выражаются Фриц и Моника. Руфь и Зуттер несколько раз видели Лео в Сильсе, где она проводила отпуск со своей прежней семьей, точнее, в новой семье своего бывшего мужа. Зуттера это не удивляло. Он знал о сближении Лео с Ялукой, новой женой фон Бальмооса, и о ее доверительных отношениях с дочерью Ялуки; Леонора опекала ее, когда мать девочки сидела в тюрьме. Это было вполне в ее характере. Зуттер полагал, что близость Лео с Руфью основывалась преимущественно на сеансах психотерапии, — пока не узнал — уже после смерти Руфи — об интимном прощальном звонке.

Благодаря этому Зуттеру стало понятнее, почему новая встреча с Леонорой не принесла удовлетворения и многое оставила без ответа. Она ни словом не обмолвилась о Руфи и только бегло, не вдаваясь в подробности, рассказала кое-что о своей жизни.

Так, она намекнула, что отношения с ее «бывшим» — художником Йоргом фон Бальмоосом — еще больше запутались. Причиной тому, заметила она, ничуть не жалуясь на это обстоятельство, — ее приемная дочь Зиглинда, или просто Зигги, падчерица «бывшего». В ней соединились темперамент матери и упрямство отца. Должно быть, не девица, а гремучая смесь, заметил Зуттер, представив себе Зигги, уже достигшую шестнадцатилетнего возраста. Да, чуть заметно улыбнулась Леонора, настоящая Электра. Известную роль сыграла тут и судьба ее отца. Она, правда, никого не убивает, но вместо этого играет на скрипке, ее местью стала музыка. Или, надо думать, станет. Пока что она воюет сама с собой.

Зуттер узнал, что Зигги в четырехлетнем возрасте по настоянию матери брала уроки у знаменитого Андраша и к одиннадцати годам уже почти созрела для концертной деятельности. Но вдруг ни с того ни с сего бросила свою музыку и занялась плаванием, верховой ездой и скалолазанием, рискуя сломать себе шею. Потом открыла для себя относительно безопасный виндсёрфинг и за два летних сезона овладела этим видом спорта. По мере полового созревания ее строптивость стала столь всеобъемлющей, что мать и отчим могли помочь себе только тем, что отдалили дочь от дома. Они, сказала Лео, поместили ее в один энгадинский интернат, пользовавшийся славой наиболее подходящего заведения для трудных, но одаренных подростков. Благодаря близости трех озер — настоящего Эльдорадо для виндсёрфинга — новое место пришлось ей по вкусу. Зимой ее потребность в опасных развлечениях удовлетворял сноуборд. Ее привлекали не столько тренировки, сколько заснеженные склоны в стороне от основной трассы. При этом она пренебрегала какими бы то ни было правилами безопасности, уже дважды налетала на другие сноуборды и лишь чудом осталась невредимой.