А Матерь Божья все стояла, осиянная величием небесной славы, в пламенном ореоле благочестия. Казалось, Она хочет что-то сказать людям, донести какую-то весть, подать знак грешному миру, предостеречь от чего-то. Ночью, превращаясь в горящую звезду, с рассветом опять принимала видимый облик.

Село кипело, бурлило от нашествия пилигримов. Появился кортеж машин митрополита, самого владыки Иеронима. Оттуда вышел весь митрополичий причт, в сверкающих золоченых парадных ризах. Вмиг узрели Деву Непорочную, плюхнулись в густую пыль, стали с превеликим усердием сотворять торжественный молебен. Организовали крестный ход, возблагодарили Создателя и Невесту Его.

 Иероним задержался на неопределенное время. Ему отвели лучшие покои в доме старосты, и он беспрерывно совершал молитвенные службы в храме, прерываясь лишь на недолгий сон. Отец Герасим выпросил у него позволения за малую цену продавать накопившееся миро всем страждущим, а средства пустить на капитальный ремонт церкви. Митрополит согласился, обрадовав, что храм теперь приобщен божественной благодати, и что, конечно же, ремонт нужен. Обещал со временем помочь материалами и рабочей силой.

 Отец Герасим, словно лет двадцать сбросил, помолодел лицом, летал, будто на крыльях, успевал везде, спал мало. Фаддей Фаддеевич собрал со всего села множество пустых пузырьков от лекарств, и особой, освященной ложкой разливал драгоценное миро. Продавали его тут же в церковной лавке и очередь не кончалась. Люди шли и шли. Свечи закончились очень быстро, посылали грузовик в город, чтобы закупить полтонны новых. Церковная касса быстро пополнялась. Сколько денег прилипало к рукам старосты, сколько утаивал отец Герасим, никто не знал, да и не до этого было. Все гадали, рядили – к чему бы сие знамение?

На сороковой день исчезла Дева Серебра. Все опять потускнело вокруг, но иконы мироточили…

Митрополит проводил последнюю ночную службу. Церковь была полна молящихся, люди в восторженной радости клали земные поклоны, пели псалмы. Особо ретивые, пали ниц пред ликами святых старцев, замерли в благочестивой неподвижности…

В открытых настежь дверях, показался Ивашка. В какой-то замызганной мешковине, грязных дырявых штанах, со своей пастушьей дудкой на груди, в одетых на босу ногу не то лаптях, не то сандалиях, вид имел очень уж непотребный. Да и запах домашней скотины принес с собой…

Словно легкий ветерок пронесся в храме, иные свечи сами собой потухли, задымились…

Иероним обернулся, увидел босяка, сдвинул сурово густые седые брови, но не сбился, продолжая литургию. Бабки зашикали, зашипели:

– Куда прешься, Ирод? В святое место в таком виде… Изыди, окаянный!..

Откуда ни возьмись, появился староста, взял крепко за руку, вытолкал насильно за порог. Швырнул пастушка наземь в густую пыль. Крикнул злобно:

 – Чтобы и духа твоего здесь не было!

 И осекся… На него неугасимой яростью смотрели из темноты два немигающих огонька. Патрик прыгнул стремительно, но Фаддеичу сильно повезло – лишь ворот, да полрубахи остались в зубах зверя, а на шее багровела ссадина от грозных клыков… Юркнул перепуганным зайцем за дверь, закрылся на засов, начал креститься, благодарить…

 Ивашка поднялся, отряхнулся, глянул на темный пустой крест, поманил рассерженного пса. И они неспешно побрели восвояси…

На следующий день после обеда, к бабке Агафье заглянула Марина Геннадьевна, врач сельского медпункта, высокая статная сорокачетырехлетняя женщина, удивительно обаятельная и добросердечная.

Она стала вдовой несколько лет назад. Муж – агроном, еще совсем юной привез ее сюда. Они и познакомились где-то там, в своих институтах. Жили, душа в душу, любили… Их очень уважали в селе, хвалили, брали пример, завидовали…

 Но после тяжелой неизлечимой болезни муж скончался и оставил Марину одну. Детей у них так и не было. Она долго, сильно переживала, не хотела жить, скорбела… Но все же успокоилась, оправилась, ободрилась. Казалось, нашла что-то для себя, для своей тонкой души. Стала чаще посещать церковь, много читала, думала…

Вот и вчера она была там, все видела и слышала. Принесла Ивашке кое-какие вещи, оставшиеся от мужа, велела бабке передать, чтобы зашел к ней вечером, подшить, подогнать остальное.

После вечерней зорьки Ванька появился во дворе. Марина подоила корову, шла с полным ведром молока, увидела, остановилась. Он подошел, и вдруг, опустился на колени, приник лицом к пахнущей парной свежестью руке…

 - Благодарен Вам. Вы…Вы… милосердная!

Она зарделась, заволновалась, забеспокоилась чего-то. Разозлилась.

 – Ну-ка, поднимись. Ишь ты, и манерам обучен… Откуда ты взялся такой кавалер? – спросила с иронией.

Тот выпрямился, стоял какой-то подавленный, молчал.

 – Помоги вон, ведро донести, – он взял, потащил в дом.

Марина смотрела на его субтильное тельце, и острая волна неизведанной материнской нежности поднималась к горлу. Глаза быстро промокли. Утерлась подолом, пошла вослед.

Ивашка опустил ведро на скамью, сел рядом, уставившись в пол. Она зашла в куть, загремела там тазами, ведрами, выволокла какое-то огромное цинковое корыто, поставила посреди горницы.

– Ну-ка снимай свою хламиду, хоть помою тебя, пока вода горячая еще.

Ванька не двигался, притаился…

 - Снимай, снимай, я не смотрю, – вышла за водой.

Он сидел в этом корыте, сжавшись, но, как-то совершенно не испытывая стыда. Марина мылила его косматую гриву, омывала чистой водой. Грубой, жесткой вихоткой терла тощую спину с выступающими ребрами.

 - Чего же худой такой, аль не кормит бабка? – ей было жаль его, у нее мог быть такой же сын…

 - Кормит… – Ивашка преображался на глазах. Она взяла ножницы, остригла, подровняла непокорные волосы. После, сидел на лавке, умиротворенный, чистый. Косил глазом в экран работающего телевизора, слушал.

Марина вынесла грязную воду, прибралась, поставила чай. Сели за стол. Пили чай с ватрушками, молчали. Не было неловкости, неудобства.

 – Что же привело тебя в наши края? – она смотрела в его детские светлые глаза, понимая, что человек он необычный, не нормальный какой-то…

- Я пришел учиться, – он говорил серьезно, не поднимая головы, глухим, сжатым голосом.

- Чему же здесь можно научиться? - Марина очень удивилась ответу, заинтересовалась…

- Я пришел учиться Красоте, – голос звучал ровно, явственно, убежденно.

       – Красоте? – она не поверила, смотрела на него испуганным, жалостливым каким-то, взглядом, ничего не понимая. – Что же такое Красота?

Ванька начал говорить. С какой-то внутренней силой, твердо, очень необычно, неожиданно.

        – В сущности своей, это проявление Божественной благодати, исходящей для спасения мятущихся душ. Она многогранна и непосредственна. Бывает не всегда видима, но несомненно, незримо осязаема и чувственна. Иногда, вдруг, раскрывается таким восхитительным цветущим бутоном, таким сияющим узором, такой ослепительной радугой, что тает лед, сходит копоть, разламывается поросшая плесенью неверия короста, омывается Душа слезами благодарения.

Видеть Прекрасное – это Дар, он дан всем при рождении. Но в силу различных обстоятельств, а главное по духовной лени, многие лишают себя счастья созерцания плодов Божественного творения.

Но берегись просвещенный! Вместе с прозрением, входит и дар видения Дурного, искаженного злобой. И здесь кроется громадное искушение для просветленного. Ибо видя Красоту, приходит соблазн борьбы с Преломленным, желание видеть во всем Гармонию, и помочь другим обрести это качество. И здесь впадаем мы во грех Гордыни, уподобляемся фарисеям, и теряемся в Прельщении. Необходимо терпение и смирение, скромность.

 Только развившие в себе эти добродетели, могут в полной мере чувствовать Благодать, и не прельщаться. Верить, молить Создателя, взалкать в поисках Истины. И откроется тогда маленькое окно в мир познания Добра и Зла.