— Анна Ивановна ушла? Ну, как дежурится? Пока ничего? Последите за Гусевым. Я попозже позвоню вам. Ну, будьте здоровы.

На улице-то как темно. Трамвай! Догоню. Ноги, как ватные. И снег, как вата. Стоит ли бежать? Неохота. Да и сил нет. Поплетусь так. Что-то размяк совсем. Быстрей бы до дому добраться. Вон еще трамвай. Все ж побегу. Потом жди его. Оп! Успел!

— Анна Ивановна, вы только сейчас едете? Зачем вы столько газет накупили?

Ах да, я и забыл! На днях Анна Ивановна с каким-то непонятным торжеством сказала мне:

Уже второй за этот год с объявлением в газетах.

— Что с объявлением?

— Садиков, помните? Рак желудка. Умер.

— Ну?

— В газетах есть. В «Московской правде», ,0н, оказывается, персональный пенсионер. Член партии с 1915 года. В этом году только двое были с объявлением.

— ?!

— А я их собираю. Все объявления и некрологи о наших больных. В этом году только два. Но зато когда умер Солдатский, художник, много было объявлений. И некрологов, и воспоминаний — во всех газетах. Целую тетрадь набрала.

У нее полно газетных вырезок. Умершие после тяжелой и продолжительной болезни. После тяжелой и непродолжительной болезни. Безвременно скончавшиеся. Вот скоропостижно скончавшихся у нас в хирургии не бывает. Зато попадаются погибшие при исполнении служебных обязанностей. Это травма.

— В этом году их, слава богу, мало. Но вот про Солдатского очень много вырезок набрала.

Я тогда обалдел даже. Анна Ивановна столько сил отдала Солдатскому. Две недели она не отходила от него. Похудела за это время. Высохла. Буквально уползала домой — так уставала. Один раз ей даже плохо стало. Побледнела. Покрылась холодным потом. Мы ее еле домой прогнали.

Неужели она с таким же упорством искала потом все газеты, с каким выхаживала его, абсолютно безнадежного больного? Там был запущенный рак.

Анна Ивановна живет одна. У нее нет семьи. Бог знает как случилось, что она осталась одна. Она еще молодая — около тридцати пяти. У нее приятная внешность. Может, война? Может, объявление в газете? Безвременно скончался... Или даже то, чего не бывает в хирургическом отделении: скоропостижно скончался?

Завтра она опять будет весь день у Гусева. А других больных будут обслуживать девочки с соседних постов. Ну и пусть. За Гусева я буду спокоен.

Все это было давно.

А сегодня:

— Чего же в третий раз резать? Сразу надо было хорошо делать.

Прошло полтора месяца. Гусев был бы уже дома.

Так нет — началось воспаление легких.

И вдруг ночью с 31 декабря на 1 января открылось кровотечение. Желудочное кровотечение. Откуда оно? Через полтора месяца. Результат операции? Не может быть. Поздно. Полтора месяца! Ничего не понимаю.

Иван, Михайлович, Иван Михайлович, тяжко ты мне достаешься!

Резекция технически тяжелая.

Непроходимость кишечника — опять операция.

Тромбофлебит.

Воспаление легких.

А теперь еще желудочное кровотечение! А теперь еще жена на меня все это выливает. Ну что я ей могу сказать? Что ответить?

Больные говорят: «Доктор, тридцать первого она ему принесла четвертинку водки. Они смешали с красным вином и вдвоем выпили. Он потом закусил кислой капустой и еще чем-то». Не буду же я ей теперь говорить об этом! Для него ведь это было ужасно. Ладно водка... Но закуска — капуста кислая и еще что-то... После двух операций! Внутри, в желудке, еще нет полного заживления. Да еще воспаление легких, тромбофлебит! Ей и невдомек, что это для него! А сейчас она и вовсе про это забыла. Она твердо уверена—операция была сделана плохо. Скажи ей — не поймет.

Да и я не уверен, что кровотечение—результат выпивки.

А Гусев? Может умереть. Кровотечение ужасное. Откуда столько крови берется?

Скажи ей—этим не поможешь. Он умрет, а она останется жить с сознанием — убила мужа! Легче ей жить будет с сознанием — врачи виноваты. Неправильно операцию сделали. Врачи виноваты — так легче. Ей легче. Чего уж сейчас считаться. Так легче и привычней.

Что я ей скажу и зачем? Пусть кричит.

— Ничего в нем не осталось! Куда же ему третью операцию! Не даю я своего согласия! Идите и уговаривайте, если хотите!

Он может умереть! Как можно позволить себе уговаривать его без согласия близких?!

— Поймите же! Он ведь умирает. Наверняка умрет без операции. Он и с операцией может умереть. Но это дает хоть какой-то шанс. А так? Сто процентов! Нельзя же не попытаться даже!

— Доктор! У Гусева опять кровотечение — рвота с кровью!

— Зарезали!.. Не надо было делать операцию! Говорила я ему. Говорила. А теперь... Опять рвота. С кровью... Делайте вашу проклятую операцию! Дорезайте мужика!.. Какой пришел сюда! На ногах. Сам. Проклятая больница! Дорезайте! Дорезайте!

— Отведите ее в ординаторскую. Он же услышит!..

Да-а, намучился Гусев тогда. Но ничего, пришел как-то года через три — сына привел с аппендицитом.

1962 г.

Я прибежал в приемное отделение и увидел на носилках женщину с окровавленным лицом, с глазами, заполненными страхом. Она металась, как это бывает при внутренних кровотечениях.

— Что случилось?

— Попала под машину, поскользнулась, перебегая дорогу. — Это объясняет фельдшер со «Скорой помощи».

— Что у вас болит?

Больная лаконична:

— Нога и здесь, — показывает на живот.

Осматриваю. На лице рана — стеклом разрезана щека и ссадины. Нога явно переломана внизу. Живот болезненный. Все признаки кровотечения. Кровяное давление низкое. Пульс частый.

Ясно. Надо срочно делать операцию на животе. Все остальное потом. Опасность для жизни в животе. Потом заняться лицом — опасность красоте. Больная, кажется, молодая. Сейчас не поймешь — на лице раны и кровь. На ногу наложим шину — на столе уж сделаем рентген и будем думать, что делать.

А сейчас срочно на стол. Я не стал ее расспрашивать, велел подавать в операционную, а сам побежал туда же: надо успеть помыться, пока ее привезут. Около больной уже хлопотали реаниматоры-анестезиологи. (Как странно звучит слово «хлопотать» в применении к реаниматорам! Как «обслуживание» — к медицине.)

В операционную ее подали с уже налаженной капельницей. Пока в вену капала какая-то жидкость. Одновременно проверяли группу крови. Сейчас определят и начнут переливать ее.

Мне подают стерильный халат, надевают перчатки.

Больной уже вводят в вену наркотическое вещество.

Я одет, мне дают в руки инструмент с йодом.

Больная спит.

Я помазал йодом живот, накрыл простынями.

Мы готовы.

Анестезиологи тоже.

Больная приготовлена.

Началась операция. В животе, как мы и предполагали, кровь.

Удалось быстро пережать сосуды селезенки — кровотечение остановилось. Теперь мы в более спокойном темпе осмотрели все закоулки живота. Остальное все оказалось целым. Селезенку я убрал. Зашили живот.

Давление быстро поднималось и пришло к норме. Шока все-таки нет. Это хорошо, это дает нам возможность заняться и остальными травмами. Если бы был шок, пришлось бы остановиться и ждать улучшения состояния, оставив незашитой рану лица и необработанный перелом ноги.

Я занялся лицом, одновременно привезли рентгеновский аппарат и стали делать снимок ноги.

По-видимому, все же женщина относительно молода. Лицо отмыли от крови. Рана оказалась длинной. Надо попытаться зашить покрасивее — рана на видном месте. Я стал зашивать атравматическими иголками. Это такие иголки, которые переходят в нитку. Нитка в них не вдевается, а просто после каждого стежка иголка выкидывается. Такие иголки применяются при особо тонких операциях, при сшивании сосудов например. Но лицо молодой женщины тоже вещь важная. Шрамы на лице украшают, как говорят, мужчину. А иная женщина и жить, может быть, не захочет с изуродованным лицом. Проблема лишь в том, что эти иголки для нас дефицитны и мы их бережем. Иголки эти жизнь иногда спасают, вернее, если их нет, мы можем не суметь спасти человека.