— Ой!

Красноречивый ответ.

— Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.

— Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.

— Ну какой курорт?! — Он вытащил из кармана камень, показал ей: — Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.

Следующей больной можно выписываться.

— Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадаться.

— Доктор, а можете вы мне дать справку, что я нуждаюсь в постороннем уходе? Сын тогда из армии вернется.

— А вы нуждаетесь в постороннем уходе?

Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов — это не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу в плане галочку не поставишь.

Потом он дает наркоз. Если бог не поможет — оперирует.

А после окончания работы — начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:

— Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже — следствие, сразу лезут в историю болезни. Как мы написали. Все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.

Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.

Олег пишет медленно и долго. Два процесса одновременно ему не под силу. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный, накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки. («Я стираю и глажу сам. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше».) Зажигает спичку о самый краешек коробка. С каждым зажиганием отодвигаясь от края. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.

Папироса кончена. Можно продолжать работу.

Пишет.

Мы все давно уже кончили. Иногда я сажусь и помогаю ему писать. Но это ему не помогает.

— Олег Алексеевич! В изоляторе больной плохо!

Ну, так теперь он там до завтра. Дописал все его истории болезни. А он еще там. Покурил. Он там. Пошел своих больных посмотрел. Он все еще там. Нам с ним по дороге домой.

В изоляторе бог знает что делается. Около больной капельница стоит. Из носа зонд торчит — желудок промывают. Плачущая сестра убирает клизму.

Сестра молодая. Только что пришла из училища. Еще ни к чему не привыкла. Загонял, наверное. Жить учит, работать. Теперь не дождешься его. Надо домой ехать одному. Он вышел сказать, чтобы я не ждал. И сестра тут же вышла. Передохнуть.

— Тяжелая была. Я вином немного напоил. Сразу легче стало. Видишь, какая сейчас спокойная. Лежит. Блаженно улыбается. Теперь пойдет на улучшение. Я знаю.

(Как будто можно быть уж так уверенным!)

— А что с сестрой? Чего она у тебя плачет?

— Да ну их! Приходят к нам такие пушистые, круглые, пучеглазые. И считают, что все дороги перед ними открыты. Выбирай и иди. А если работать насмерть, так что думать: можно или нельзя? Пойдешь с этим по дороге, как бы не так! Как можно — работать и только думать, что можно, а что нельзя?

— Да что ты так раздухарился! Что случилось?

— Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами девятнадцатого века. Боятся, что, применяя анализы и рентген, медик потеряет способность мыслить. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Век двадцатый. Что ж, пусть сами остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. От запретов люди лучше не становятся. Только к фальши это приводит. Запрети ребенку ползать по полу, и вот тебе первая коллизия, первая фальшь. Он не понимает, почему нельзя. И действительно, почему нельзя?..

— Ну ладно, Олеж. Все это я знаю. Кроме того, могу добавить, что нельзя ограничивать человека рамками «да» и «нет», рамками «черного» и «белого»...

Он опомнился и засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться, перевел разговор на главного врача:

— А иначе и будет получаться, как у нас в больнице: то положено, а это не положено, в сторону же и думать не моги.

«Положено» и «не положено» — любимые слова нашей Натальи Филипповны. От них действительно иногда бывает невесело.

1963 г.

Не везет мне с зубами. А кому везет с зубами? Уж если они начали болеть — все: уже не везет. Но свои-то зубы всегда болят сильнее, чем чужие. А лечение их у меня всегда походило на скачки с препятствиями.

Помню, я уже был доктором. Заболел зуб. Вот пойти бы сразу к врачу или даже более того, пока еще не начал болеть, как полагается культурному человеку. Как вспомнишь эту — ззижзшззмжзшзм... Ну их к черту! Много дел сейчас — в другой раз.

Вот был я так занят на даче — отпуск был. Наконец, разболелось беспредельно. Пришлось ехать в город.

Флюс, по моим тогдашним докторским понятиям, — это абсцесс, то есть гнойник около зуба. А нас, хирургов, учили: «Ubi pus — ibi incisio», то есть: «Где гной — там разрез». Мне было ясно, что разреза не избежать.

— Доктор, выручайте!

Рассказывать нечего, как говорится, вернее, как видится, все на лице.

Рот открыт. В нем несколько инструментов.

— Больно? — Это доктор стучит каким-то инструментом по зубам и спрашивает, больно ли.

— Ыаы, — ясней ответить не могу.

Стук, стук:

— Больно?

— Ыау.

— Больно?

— Ага.

— Что это вы, коллега, так неясно отвечаете.

Молоденькая, хорошенькая, в уголках глаз почему-то растут ресницы. Издевается, что ли? Ведь полон же рот инструментов.

— Придется, коллега, зуб этот удалить.

Что делать! Надо так надо. Она ко мне с пиететом относится — коллега.

Укол. Вскоре уже полрта ничего не чувствует. Половина языка выросла до огромных размеров и не умещается во рту. Впечатление, что улыбаешься и говоришь только половиной рта. А человек-то от животного, как известно, отличается в значительной степени разговором и улыбкой.

Коллега — девочка — смела — амазонка! Хвать щипцы. Рраз! И все. Показывает зуб. Молодец!.. Но там же гной! Его надо выпустить.

— А что, резать не надо?

«Ах да, — успел я подумать, — зуб вырвала, дыра, оттуда гной пойдет».

В глазах у доктора секундная растерянность: ведь коллега говорит — не так просто.

— Что ж, можно и вскрыть переходную складку.

Не успел я слова сказать, как она взяла со стола скальпель, благо обезболивание уже было, рот открыт, в нем опять были какие-то инструменты, — хвать. Разрез готов. Амазонка!

А я хорош. Напросился. А зачем? Никогда не надо слушать больных. Даже если это и доктор, и старше по возрасту.

Все, конечно, зажило, и все было в порядке, но мне урок. Коль ты больной — сиди и молчи: доктор лучше знает. Когда других лечу, так я это понимаю, а как сам... Вот и получил.

А вот еще помню, как-то заболел у меня очередной зуб. А я совсем недавно перед этим оперировал одного зубного врача из нашей же районной поликлиники. Я к ней.

— Выручайте.

Опять вся процедура с битьем по зубам: «Больно? Больно?» — «Маа. Ага».

— Да, дорогой мой, придется с этим зубом расстаться.

Говорить не могу, лишь развожу руками, пожимаю плечами, мол, что поделаешь, тащите, остаюсь весь ваш, и так далее.

Ведет меня в операционную. Представляет:

— Вот наш хирург. Пожалуйста, ему зуб удалить надо.

— Угу. Посидите здесь в предоперационной. Подождите.

Сажусь. Конечно, я ей не подарок. Кто ж любит в пациентах врача! Всегда с ними, вернее с нами, какая-нибудь ерунда бывает. Сижу жду. Изображаю железного человека. Вынул из кармана книгу, читаю.