И доктору обидно. Ишь, пришел зуб драть и делает вид, что не боится. А ну его, ату его!

— Молодой человек! В предоперационной читать нельзя. Книга...

— Извините, пожалуйста. — Убрал снова в карман.

— ...знаете какая грязная! А здесь должно быть чисто. На каждой странице миллионы микробов.— Ушла и тут же вернулась.— Что же вы думаете, здесь чистота не нужна, только в ваших операционных? А на книге вашей миллионы микробов.— Ушла и вскоре опять вышла. — Вы журнал «Здоровье» читаете?

Она же знает, что я врач. Зачем же читать этот журнал? Но она сейчас будет зуб мне драть, лучше молчать, решаю я, но... склочность, видно, сильнее меня:

— Нет. Не читаю. Мне своих журналов хватает.

Идиот! Что я наделал?

— И напрасно. А надо читать. Вы бы узнали, сколько микробов на каждой странице. А вы в операционной, ну пусть даже в предоперационной, книгу... — Ушла и снова пришла. — В операционной чистоту знаете как надо соблюдать!

Нет. Нет. Я молчу. Вот зануда! И опять срабатывает механизм:

— На ботинках-то у меня еще больше микробов.

Склочник! Болван!

— Ыыы... — не нашла слов. — Проходите.

У кресла стоит милая-милая девочка. Ясно — студентка. Сейчас она меня начнет показывать. И вот такой девочке я должен показывать свой дурацкий рот с больными зубами, ай-я-яй. Опять же, что делать? Уж лучше бы эта девочка и тащила, а то я разозлил бабку. Но нет, существует врачебная этика. Когда больной — врач, всегда старший им занимается. Эдакий реверанс в сторону коллеги. К тому же, я говорил уже, у врачей всегда все не так, как правило, не так.

— Анестезируйте, — буркнула доктор студентке.

Смотри-ка, сама не обезболивает. Ну и черт с ней. Но я бы так не делал. Побоялся бы. (Как потом оказалось, девочка обезболила очень хорошо.) Тащить, наверное, сама будет, старая карга.

Ничего подобного. Она последовательна. Девочка взяла щипцы, уцепилась за зуб и давай его раскачивать.

Вдруг... кракх! — зуб сломался. Корни остались! По отдельности тащить каждый придется! Меня захлестнула волна злобной радости. «Ага! — думал я. — Теперь-то ты попрыгаешь, старая жаба! Теперь-то тебе неудобно. Дала студентке доктора лечить. Ан, она и сломала! Теперь-то ты попляшешь передо мной». И елейным голоском Иудушки Головлева:

— Да вы не волнуйтесь, у меня очень тяжелые зубы. — Это действительно так. Девочка не виновата. — И корни у меня перекрученные. — Я больше к студентке обращаюсь. А доктору-то представляю, как неудобно! Но я не унимался. Обезболено хорошо. Я не чувствовал никакой боли. — Наверно, вам долбить придется. Их теперь иначе не вытащить.

Доктор нырнула ко мне в рот.

— Придется вам, родной мой, потерпеть немножко. Действительно долбить придется.

— Ну что ж. Ничего, ничего. Долбите.

«Ага, зубная кочерыжка, будешь знать, как докторов студенткам подсовывать».

Под подбородком мне подставили чей-то здоровый кулак, чтоб упор был и чтоб голова не болталась при долбежке. И впрямь хорошо обезболено. Никакой боли не чувствую. Конечно, ощущения не сахар...

Через сорок пять минут последний, третий корень был извлечен.

— Спасибо большое. Совершенно небольно было.

Студентка очень сконфужена. Эх, надо бы за ней поухаживать — успех почти гарантирован: ей же передо мной неудобно. А она хорошенькая! Меня они молотком да долотом, а я не отыгрался.

Это все минусовые воспоминания, связанные с удалением. А были и плюсовые ситуации.

Мне вставили зуб в корень, на штифте. Но он быстро раскачался и стал выпадать. Я его придерживал нижними зубами. Но вот, когда я чихал, он выпадал, и я должен был успеть подносить руку ко рту, а то будет на полу.

Я был в гостях со своим товарищем у нашей приятельницы. Беседа вполне светская. И вдруг... апчхи! — и, конечно, забыл про зуб.

— Ну, ребята, выручайте! Зуб под столом.

— Что, что? — он-то знал, а она, естественно, не поняла.

Иду ва-банк:

— Зуб у меня выпадает. Под стол свалился.

Мы все полезли под стол. Она нашла. Только вставил, и тут же... апчхи!

Вот наваждение.

Снова лезем. Хохотал я, конечно, первый — другого выхода у меня не было.

И обошлось. Все было в порядке.

Каждый раз все обходилось. И заживало все всегда хорошо.

1962 г.

Красный цвет ярок, бросок. Его может быть совсем немного, а впечатление, что он заполнил все, и мне, хирургу, страшен этот цвет. Он даже на черном, когда делает черное еще чернее, все равно ярок и бросок.

Я разговаривал с больной, когда услышал шум втаскиваемых носилок, шепоток сопровождающих и говор фельдшеров «Скорой помощи» и наших сестер. Первое, что я увидел, — много красного. Первое, что я подумал, — плохо дело, на всю ночь.

Больной лежит неподвижно, не стонет — шок. Кровь на носилках, на черной одежде его.

Сколько уже было их, вот таких, в крови, обездвиженных и безмолвных! Кто выписан — я и не знаю, что с ними теперь. Выписываются и как в воду... Но где-то живы, наверное.

А кто и умер... Часто мы боролись, дрались за них (как принято писать про наше успешное лечение!), хотя перед самым началом этой борьбы больше всего на свете хотелось спать. А часто мы и не успевали начать бороться, или проще — лечить. Так и нелеченные, они успевали умереть. И если мы не успевали начинать лечить, то этот мертвый так и оставался для нас совсем чужим. И оттуда, от этого совершенно чужого, мы шли к другому больному или, если это была ночь и не было тяжелых больных, спать. Или, если это утро, шли докладывать на конференцию, а потом к студентам.

Я видел живого человека, лежащего, как труп, и в крови. Полыхнуло в глаза красным, засосало что-то внутри; понял я, что пропала ночь, стало страшно мне: а вдруг что-нибудь не успею, а вдруг что-нибудь не смогу? С ужасом я смотрел на красного и черного человека. Красно мне в глазах и черно, а где красное сливается с черным, там еще чернее.

Мой молодой коллега, стоявший в коридоре приемного покоя и активно беседовавший со студенткой, мгновенно, будто он без инерции, сорвался с места я побежал к нам. Студентка за ним. Он такой солидный — этот коллега, а как бежит! Надо торопиться, надо все скоро с больным делать. Что делать? Что? Что?! Ну кровь — она наверняка нужна, переливать нужно. Лучше бы быстро переливание налаживал, а не ногами быстро передвигал.

Второй дежуривший со мной коллега, наверное, увидел носилки из окна, потому что тоже бежит по лестнице к нам. Надо будет быстро разрезать одежду, сразу же шинки и срочно блокады. Планирую! А еще неизвестно, что там у него с ногами, руками.

А четвертый дежурный вошел вместе с носилками в коридор и измеряет давление. И уже у этого доктора руки красные. Когда успел испачкаться! Давления-то, конечно, нет. А что доктора набежали? Мне сейчас сестры нужнее. Они будут налаживать всякие капельницы. Впрочем, и они все уже здесь. И уже налаживают. И уже разрезают одежды. И у всех уже руки красные, а у меня уже и халат на животе тоже красный.

Уже десять часов вечера, а я еще домой хотел позвонить. Уже никому сегодня звонить не буду.

Началась обычная работа. И переливание, и снимки, и вливания, а потом был наркоз, был массаж сердца, было искусственное дыхание.

Он, больной, живет. Он не труп. Мы его вывели из этого состояния. Опять все непонятно. Можно ли смерть, то есть остановку сердца и отсутствие дыхания, считать состоянием? Наверное, это уже не состояние.

Около операционной, в дверях, стоят две санитарки и смотрят. Интересно. Интересен им конечный результат: будет жив или нет? А я никогда не могу сказать: «Будет жив». Но всегда хочу.

Мы уже оперируем, а они ушли. Пошли вниз в приемный покой и сейчас рассказывают, что и как тут делалось. И если там сейчас нет больных, все собрались вокруг, слушают, охают, ахают, языками цокают и думают, гадают, откуда человек и кто у него дома остался. Пока он пишется у нас как неизвестный, но скоро милиция найдет, откуда он, и привезет документы, и родственники приедут, извещенные милицией, которая в этот раз не убережет их сон, а вовсе даже нарушит. Но сейчас мне все их переживания: выяснение происхождения этого человека, что ждет его дома и как кого будут искать, совершенно безразличны. Вот если он умрет, тогда и я могу принять участие в этих стенаниях. А сейчас мне его не жалко — сейчас я его лечу. Вдруг мне скажут, что у него семеро детей, а мне руку надо отрезать. Подумаю невзначай: «Чем же он на хлеб им зарабатывать будет?» — и задержусь с отрезанием руки.