Хочу спрятаться.

(Истерик!)

— Доктор, все равно вы ему ничем помочь не можете. Может, мы его домой заберем? Пусть дома помрет. Он заслужил это.

— Может, подождем еще пару дней? Пусть пройдет еще срок побольше после операции.

— Нет, увезем сейчас.

— Ну что ж. Воля ваша.

Я к нему сегодня и не захожу. Нет сил. Что мне сказать ему на прощание?

Упросил зава — пусть поговорит напоследок. Пусть эта тяжесть будет на нем.

Он пошел...

Через год пришел ко мне на контроль высокий, здоровый детина. Это был Соловьев! Я всегда видел его только лежащим в постели. Не думал, что он такой высокий. Рядом стояла жена.

— Вы меня похоронили, доктор?

— Бе-бе-бе, — что-то лепетал я бодренькое.

— А мы ему теперь все рассказали,— говорит жена.

(Это она зря. Мало ли что будет дальше? Но раз сказали — карты на стол.)

— Ну, Спиридоныч, — один на миллион. Умом даже не обоймешь! (Иногда в таких случаях любят говорить: «Сто тысяч выиграл». Хм.)

— Чем-нибудь лечили его? — это я к жене.

— Да нет. Только морфий кололи. От всего отказались. А он стал лучшеть, лучшеть. Правда, инвалидность ему дали, первую группу.

— Я и пришел поэтому к вам. Снимите с меня инвалидность. Я ж работать хочу. А меня не берут.

(Как же я сниму? Ведь у нас подтверждено микроскопом — рак. Может, на вторую переведут. Надо поговорить с начальством.)

— Видал! Тебя Соловьев искал.

— Не говори. Видал. Вот петрушка-то. Ты что-нибудь понимаешь?

— Да что ж понимать? Бывает.

— Значит, все-таки иногда он проходит...

Что же там бывает внутри, при этом раке? Совсем внутри?

1965 г.

Ей было восемьдесят пять лет. Она лежала на кровати грузная, большая. Из-за болей не могла лежать спокойно. Ворочалась. А кровать под ней угрожающе скрипела.

Конечно, ее надо оперировать. Надо бы с кем-нибудь посоветоваться. Моего шефа сегодня нет. А самому решиться боязно. Восемьдесят пять лет! Придется обращаться за помощью. Пойду к Андрею Алексеевичу — это профессор из соседнего отделения.

Как неохота обращаться к нему! Но придется.

Сегодня я был с ним на обходе. Первый раз. Интересно. Он любит, когда его сопровождает много народу. На обходе долго и внимательно осматривает, и ощупывает, и выслушивает, и выстукивает каждого больного. Досконально и всесторонне.

Почти около каждого напоминал, что молодые должны перенимать опыт старших. Лейтмотив обхода — идите рядом, смотрите, набирайтесь опыта.

У одной постели во время обхода он вдруг замер. Внимательно посмотрел на больную. Постоял, помолчал.

— Морфий делали?

— Да, — почти шепотом ответил только что пришедший в клинику и уже обалдевший от удивления молодой врач.

— Я сразу это увидел! Серый оттенок губ... Вот ходите больше на обходы со старшими. Смотрите! Перенимайте опыт наш, пока мы живы.

Все замерли, перенимая опыт. Уставились на губы больной. Я тоже.

Все потрясены — ни одна, даже самая пустячная деталь не ускользнет от него. Колдун, ведун, чародей — насквозь все видит. А больные!..

А я вспомнил: он через заведующего отделением сам ей морфий назначил.

И говорит все так сложно чрезвычайно. Шаман!

Некоторым больным это нравится.

Иду к нему. Докладываю.

— Когда возникла у нее вся эта картина?

— ...

— Угу. Восемьдесят пять лет! Ай-я-яй! Идем в палату.

Больную осмотрел тщательно. Прежде всего живот. Затем все остальное. Послушал сердце.

— Да-а. Оперироваться надо, милая. Больше ничего поделать нельзя. Видите, консервативные меры, принимаемые нами, эффекта не дали.

— Ну что ж, оперируйте.

Вышли с ним в коридор. Он тоже немножко огорошен возрастом. Но мы единодушны — другого выхода, кроме операции, нет.

— Как предполагаете вы оперировать ее? Местное или общее обезболивание? Я бы делал под местным.

— Да ведь анестезиологи сейчас считают, что чем тяжелее, чем старше больной, тем больше оснований для общего наркоза.

— Мы таких больных предпочитали, да и продолжаем предпочитать, оперировать под местным обезболиванием. Считаем, что общий более вреден. Всегда предпочитаем местную анестезию.

(«Всегда» — ох уж это «всегда так»!)

— Так раньше-то был примитивный, старый наркоз — с тряпкой на лице, а не современные модификации.

(Глуп я, кажется, и бестактен.)

— Ну, делайте, как находите нужным. Не стану диктовать. Вам оперировать. Если не владеете местной — делайте под общей.

— Я владею, но ведь считается, что современный наркоз более безопасен и даже более того...

— Ох, вечно вы, молодые, к науке апеллируете больше, чем надо. Не слушаете нас, стариков. А наш-то опыт что — насмарку? Рано вы нас хороните. Ну, хорошо. Делайте, как делаете обычно.

«Не владеете...»

Прямо почти что под руку говорит. Может, и правда, в этой ситуации отказаться от общего и делать под местной?

Больную готовят к операции.

Родственников готовят к сообщению об этом.

Операционную готовят к работе.

Аппарат готовят к наркозу.

Я пока пошел послушать его лекцию. Сегодня он читает студентам.

На кафедре он еще более импозантен.

Сначала демонстрация больного. затем реминисценции и наставления.

— Больного надо осмотреть всего. Всегда есть нечто, чего никак нельзя упустить из виду. Помню, был такой случай в молодости моей. Я тогда в провинции, или, как теперь говорят, на периферии, работал. Приходит на прием ко мне молодой человек. Почти мальчик. Я осмотрел его всего, но... поверхностно. Всего!.. Но поверхностно! А в основном — больное место. И стал расспрашивать. С кем живет? Как питается? Что мать? Что отец? По легкомыслию!..

Пауза.

— По непростительному легкомыслию...— шепотом на всю аудиторию.

Большая пауза. Облокотился на кафедру. Схватился рукой за лоб.

— ...Почти по преступному для врача легкомыслию стал задавать ему эти вопросы, не осмотрев всего как следует...

Очень большая пауза. Седые волосы вылезли из-пед шапочки. Полуотвернулся от аудитории к окну. А за окном с деревьев листья падают. А студенты замерли. Заворожил лицедей. Ждут. Что же случилось?

— А потом вдруг взглянул на плечо, там... картина, вечная сыновняя клятва: могильный холмик, крест и «Не забуду мать родную»... А я по непростительному для врача легкомыслию о матери спрашивал...

Ну, мне пора в операционную. Решено. Делаю под общим наркозом.

Операция прошла нормально, без осложнений, быстро.

Из наркоза ее тоже вывели быстро.

Домой я ушел спокойный.

А утром:

— … Давление у нее упало! Пульс почти не прощупывается.

Лежит такая же грузная, но все-таки чуть площе. Дышит тяжело.

Сделали трахеостомию. Переливали кровь в вену, в артерию... Реанимация по всему фронту, на полную силу...

Да-а! Все же восемьдесят пять лет!

Просят меня зайти к нему. Вызывает.

— Вы все ж под наркозом делали? Наши старые установки вас уже устроить не могут?

— Да. Я решил, что под наркозом безопаснее для нее.

— Эх, не слушаете вы нас. Все новомодные теорийки. А опыт-то наш, наша-то наука, что — уж не нужны? Науку всюду видите. А жизнь, опыт для вас ничто. Умничаете все без меры. Больше, чем надо. И все из-за вашего пренебрежения опытом нашим.

— Не от наркоза же это. Восемьдесят пять лет! Под местной ей бы еще хуже было.

— Не знаю, не знаю. У меня-то есть основания думать, что местное обезболивание лучше. А у вас сейчас нет никаких оснований. Так что уж лучше молчите.

Тут он, конечно, прав. У него есть основания.

А у меня?

И у меня, по-моему, есть.

1964 г.