— Не хочу с капустой, — протянул он.

— А сладенького, яблочного? — Авдотья раскрыла полотенце, и по кухне разлился запах теплого теста.

Она поставила перед Петей тарелку, и тот взял горячий вкусный пирожок. Пока жевал, налила ему компоту и начала про свою сестру какую-то рассказывать, что в соседней деревне — мол, именины у нее скоро. Петя кивал только: скажет барину, и тот отпустит. За такие пирожки-то можно.

Он два съел и взял еще один с собой. Потом устроился в сенях на лавке и стал неторопливо жевать — не хотел вообще-то, но вкусный ведь, когда горячий. Неудобно сидеть было. И как только спать тут мог?..

Он задумался и шум во дворе даже не услышал сразу. Мало ли, что там может быть. Не выходить же на холод, чтобы посмотреть.

А когда вдруг все затихло, скрипнули на крыльце ступени и отворилась дверь — стало страшно.

Николая Павловича — худощавого старика с неприятным сухим лицом и злыми глазами, — он сразу узнал. Догадался, хоть и совсем непохожи они были с барином. А как увидел широко ухмылявшегося Гришку за его спиной — похолодел весь.

Рассказал уже, стоило приехать! Петя вжался спиной в стену, дыхание пресеклось, а когда Николай Павлович шагнул вперед — затопил обездвиживающий безотчетный ужас. Неосознанный, от которого бежать только можно — да ноги подкосятся. Понимал Петя, что лучше не знать старому барину про него! Он вообще на глаза не попадался бы, если б тот приехал! Алексей Николаевич его отправил бы куда-нибудь, они решили уже об этом… Но столкнуться, да чтобы и не спас никто…

А дальше как в тумане было. Старый барин кивнул Гришке, и тот схватил Петю за шкирку и поволок на улицу. Тот рванулся, но тут его взяли за локоть, заломили и сжали с такой силой, что вскрик в горле застрял.

Холод обжег кожу под тонкой рубашкой. Гришка швырнул его на песок себе под ноги, и бесполезно уже было бежать. Но все равно он Петю не отпустил — взял теперь за волосы и поднял голову к подошедшему Николаю Павловичу.

Долго они друг на друга смотрели. Петя злился — и на слабость свою, на страх, и на беспомощность, — и глаза у него яростно сверкали. А ведь не докажешь уже ничего. Весь двор расскажет про него с барином, да на рубашку дорогую достаточно глянуть.

Они собрались уже. И почти ни в одном лице Петя сочувствия не видел — только злую радость. Ульянка рванулась было к нему, но ее Никита в охапку схватил и удержал. Хоть он глаза отводил.

Федора не было: ночевал у зазнобы своей. А он бы хоть догадался барина разбудить, и непременно закончилось бы все это, спас бы!

Страшные глаза у Николая Павловича были — злые, колючие. Он остановился в двух шагах и, прищурившись, оглядел Петю. А тот выпрямился, насколько мог, хоть и болели уже ребра под Гришкиным сапогом, которым тот давил на него.

Один миг это был, пока старый барин заговорил. А Пете показалось, что невозможно долго.

— В подвал его, — бесцветным голосом бросил Николай Павлович.

Гришка ухмыльнулся и снова схватил его за ноющий локоть, ткнул кулаком в бок. Петя поднялся, хотя ноги не держали. Гришка толкнул его на пол в подвале, и он еле успел руки подставить. А наверху уже дверь хлопнула.

Сначала он не понимал даже, что произошло — сидел, уставясь в стену и баюкая едва не вывернутый локоть. Потом злость накатила: мерил шагами маленький подвал, с трудом удерживаясь, чтобы не начать колотить по двери. Если б Гришка нож с него не сорвал — бросил бы в стену со всей силы. Мог бы еще замок расковырять, но это совсем без толку было делать.

Немного успокоившись, Петя подождать решил. Алексей Николаевич непременно с отцом объяснится. Тот хоть и недоволен сильно, но можно ведь уговорить его как-то? Может, остынет, и его выпустят тогда. Он уж тише серой мышки будет, на глаза не покажется и вообще в деревне будет пока, а то и в город его отправить можно.

Он боялся все-таки. Боялся так, что трясло всего. Сам себя уговаривать успокоиться, но вспоминал горящий взгляд старого барина и понимал: не будет так легко. Но не станут же его бить, например… Алексей Николаевич не позволит, защитит.

Только подождать бы немного, пока они поговорят. Петя снова ходил из угла в угол, потом сел на холодный пол и уткнулся лицом в колени. Медленно время тянулось, и с каждым часом в голове все более страшные мысли роились. Плети он бы еще вытерпел, только, упаси бог, не от Гришки: тот и насмерть может забить. В солдаты не отдадут, лет ему мало еще. А если продадут?..

Петя считал про себя, чтобы следить за временем, но быстро сбивался. Понял только, что вечер наступил, когда истаяла светлая полоска под дверью. Он есть хотел, три пирожка-то утром еще были. И зябко стало в одной рубашке. Но Петя не обращал внимания на это. Господи, лишь бы решилось хоть что-нибудь, а то невозможно не знать ничего… Петя невесело усмехнулся: вот молиться здесь явно не к месту было, вряд ли Бог в такой любви помогать станет. Да и сам он виноват, что возгордился так. Все ухмылки свои вспомнил, презрительные взгляды в сторону других дворовых. Зря это, да разве исправишь теперь?..

К ночи он и ждать устал. Поэтому шагам за дверью и лязгу отпираемого замка обрадовался.

…— Куда? Зачем? — Петя яростно рванулся в сторону.

Смурной хмурый мужик, кучер Николая Павловича, только сильнее сжал его плечо. Тот зашипел от боли и пошел за ним, поняв, что вырываться бесполезно.

Шли через двор, к воротам. Петя силился рассмотреть что-нибудь в темноте, оборачивался к темным окнам дома, туда, где были спальня и кабинет. Хоть бы краем глаза барина увидеть! Но даже свеча не горела.

Пока он вертел головой — не заметил, где оказался. Пришел в себя, только когда его чувствительно приложили о борт уже запряженной телеги. Увозят…

Кучер молча мотнул головой, приказывая залезать. Петя, двигаясь как во сне, подтянулся и сел на тонкий слой соломы. Сжался в уголке, все еще с немым отчаянием глядя на дом.

Телега затряслась на неровной дороге. Петя схватился за борт, тут же занозив руку. И резкая боль привела его в чувство.

Первый порыв — кричать, бежать, — он с огромным трудом подавил. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. И тут же его до костей пробрал ночной осенний холод.

Под пальцами была какая-то рогожка. Петя завернулся в жесткую грубую ткань, подтянул колени к груди, стал греть руки дыханием. И начал судорожно размышлять, что же происходит.

Значит, бить его не будут, это во дворе делали бы. Да и плети у кучера он не заметил. И продают тоже не так — тут сначала договориться с другим помещиком надо, прежде чем везти. А везут-то… в ночь, чтобы не видел никто… Петя похолодел от страшной догадки: ружье под рукой у кучера лежало. Неужто?..

Он порывисто вздохнул, впившись зубами в руку. Не прямо сейчас же убьет, специально везет подальше, чтобы звука выстрела не слышно было… Бежать, бежать сейчас же! Спрыгнуть с телеги — и в темноту! А куда?.. Поле вокруг, не уйти далеко. Наверное, не будет в поле стрелять: спрятать-то негде, хоть и жуть берет думать об этом. Значит, до опушки леса дотерпеть — и бежать!

Томительно шло время. Петя каждый стук сердца отсчитывал, боясь услышать, как кучер потянет поводья и скрипнет, останавливаясь, телега. Он не знал, сколько это тянулось, а страшно было так, что и холода не чувствовал.

Но вдруг понял: долго слишком едут. Выстрела из именья давно уж не слышно было бы. Так, может, и не за этим?..

Он решил попробовать заговорить.

— Эй! — окликнул он кучера, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Куда везешь-то?

Ответа не было.

— А зачем?

Снова — страшное молчание.

— Глухой, что ли? — крикнул Петя.

Он свой ужас прятал за наглостью, и теперь голос у него звучал твердо. Только срывался немного, ну да это от холода.

Кучер невнятно хмыкнул, понукая лошадь. Петя разобрал лишь слово «приказали».

— Не глухой, значит… Да ты по-людски сказать можешь, что приказали-то? — раздраженно бросил он. — А если сбегу?

Кучер молча поднял ружье и снова хмыкнул. Значит, просто так стрелять не будет. Только если убежать попытается.