Жутко и страшно выла на дворе метель. Тянуло стужей от изгнивающих бревен, проложенных паклей. К ним Петя прижимался спиной, устраиваясь на узкой лавке и кутаясь в худой латаный армячок.

Стыло было в сенях. Петя совсем озяб, он пытался подтянуть коленки к груди, но боком тут же больно упирался в жесткую лавку. Пальцы онемели и уже совсем не болели от холода, и мальчик без толку грел их дыханием.

Глаз не получалось сомкнуть. Стучали и тряслись в доме ставни, и даже вьюжные порывы заглушались шумом с господской половины дома. Приехал молодой барин Алексей Николаевич Зуров - только из гусарского полка. Уже полночи он веселился с сослуживцами. «Дело молодое, горячее», - вздыхала старая ключница Ильинична, когда билась о пол и разлеталась в куски бутылка, а после под громкий хохот офицеры начинали горланить песни, от которых сенные девки до ушей заливались жаркой краской.

Петя плохо помнил барина. Он видел Алексея Николаевича пять лет назад, когда тот только вернулся после кадетского корпуса в Петербурге. Но барин вскоре уехал служить куда-то на границу. А самому Пете тогда не было и девяти годков, и он лишь мельком видел молодого помещика.

Да и не пускали тогда Петю прислуживать. Отвешивали подзатыльник, если путался под ногами, да посылали принести что-нибудь по надобности. А то и вовсе гнали. Да разве нужен он был, бедный сиротка, которого из жалости взяли в дворовые из деревни?

Родителей Петя не знал почти. Пьяница-отец нещадно бил мать, и она с горя бросилась в темный омут, утопла, когда сынишка только начинал говорить. А отец… Да отцом-то Пете он был только по прозванью. Уже замужней Петина мать слюбилась с красивым проезжим цыганом, который погулял с ней да пропал. Потому и бил ее муж, едва видел чернющие глаза и кудри чужого сына. А сам он на два года ее пережил и спился вконец.

Так и попал Петя в усадьбу. Самую тяжелую работу делал из той, что мог по малости лет. Его наглые и разбалованные сытой жизнью дворовые служки звали не иначе как «цыганком» и «ворёнком», да еще такими словами, которые и вслух-то не скажешь, не перекрестившись. Петя сначала терпел. А потом научился не давать себя в обиду - хоть и маленький да тощий был, зато гибкий, а бил сильно и проворно. Один на один с ним сходиться боялись, но могли всей сворой в угол зажать. Да только редко получалось подловить так.

Вновь раздался хохот из господской половины дома, громыхнула пара выстрелов, и Петя беспокойно завозился на лавке. Он до этого чудом провалился в забытье, уже замерзая, а сейчас вздрогнул и открыл глаза.

Ему снилась мутная желтоватая луна сквозь сплетение ветвей, колыхавшихся под порывами ветра. Петя часто видел во сне луну. Семь лет ему было, когда впервые она тронула душу мальчика.

Тогда пришли в именье цыгане. Бабы бранились и прятали детей под подол, пугали, что украдут. А Петя не боялся. Он, затаив дыхание, из-за угла смотрел на смуглых женщин в ярких юбках и красивых лошадей, слушал звуки скрипки и гитары. Хотел было пойти ближе - да тут схватила за руку ключница, увела и заперла в голубятне.

Очень обидно тогда было Пете, что не дали поглядеть. Он заснул в голубятне, а разбудила его луна - била в глаза серебром. Петя встал и подошел к окну.

И тогда он услышал песню. Цыгане уходили по залитой светом дороге, и тянулся над ними еле уловимый мотив, в который вплетались слова на незнакомом языке. И всем своим существом мальчик откликнулся на нее, потянулся вслед, не замечая бегущих по глазам слез - все струны души перебрала мелодия. Толкнула выбежать, догнать - чтобы ветер развевал волосы, а босые ноги в беге почти не касались земли, чтобы петь самому… Да дверь была заперта.

С тех пор песня жила внутри Пети. Он вспоминал ее, когда было особенно плохо и горько, и тогда чуть ослабевали сжавшиеся внутри тиски. Он засыпал в своем уголке с улыбкой на лице, и ему снилась луна.

А сегодня луна была мутная, тревожная. Петя помнил, что ему было страшно во сне.

Он попытался устроиться на лавке и снова задремать - да разве мыслимо это было в метель, да еще и под барскую гульбу?

Послышался шум у самой двери, и в сенях, переводя дух, встала горничная Липка, толстая и рябоватая девка. Она вся красная была, а коса растрепалась.

- А ну беги… - выдохнула она, - за водкой в погреб, да живее!

Она зябко поежилась и скрылась в доме, захлопнув дверь. А Петя скрипнул зубами и встал, кутаясь в армячок.

Вот выдумала! Неужто не хватает господам водки? А погреб во дворе, через метель надо идти и в лютой стуже разбивать лед на замерзшем замке. Петя шмыгнул носом и, потуже затянув кушак на поясе, с трудом отворил тяжелую дверь на крыльцо.

Он заледенел весь, как дошел обратно с тремя бутылками, да и не помнил ничего - только снежную муть перед глазами и окоченевшие руки. Как бы не выронить…

Петя сполз по стене, поставив на пол бутылки - его била крупная дрожь. Но вскоре он поднялся и пошел к двери.

Он открыл, и таким теплом повеяло из дома, что он стал медленно идти - лишь бы погреться немного.

Он Липку увидел - и обомлел. Коса распущена совсем, рубаха развязана и с плеча аж до локтя стянута, а шея вся зацелована. Ой, Липка! Сколько же водки нужно, чтоб ее-то обнимать и на колени тащить?

Петя решил сам отнести водку гусарам: там отчаянно на него девка глянула. Пусть хоть рубаху оправит и отдышится, а он согреется пока.

Столовая была вся затянута горьким табачным дымом, и Петя едва не закашлялся. Под ногой стекло хрустнуло - немало на пол бокалов швырнули. Офицеры пьяно гоготали. Их четверо было, и один уже спал, уронив голову на стол. Двое других резались в карты на диване и отчаянно ругались.

Алексей Николаевич сидел верхом на стуле, и глаза у него совсем мутные были. Хорош был молодой барин - надрался так, что едва набок не падал и только хихикал, запустив пальцы в волосы.

А он красивый был, статный, когда поутру на коне в именье въехал. Высокий, осанистый, в мундире с блестящими эполетами и с саблей на боку. Лицо чистое, породистое, правильное. Нос прямой, волосы русые, а глаза серые - как на девок глядел, так у них ноги и подкашивались. Видели бы сейчас они…

Алексей Николаевич мазнул косившими глазами по Пете и повел рукой в сторону стола - поставь, мол. Мальчик уже выходил, как вдруг услышал громкий голос - один из офицеров, игравших в карты, кивнул в его сторону и что-то сказал барину по-французски, и они рассмеялись. И ведь что-то похабное сказал, будто про Липку ту же.

Петя поспешил выйти: не понравилось ему это. Зря он пошел, да ничего, теперь ляжет в сенях до утра и никуда больше не побежит.

У двери в сени его за руку поймала старая Ильинична.

- Петенька, приготовил бы постель барину, а то поздно им ужо вечерять-то будет...

Петя вздохнул. Грубить он не стал бы доброй старушке, которая в детстве жалела его. Пришлось согласиться, и он пошел на второй этаж.

Петя нарочито медленно расправлял мягкое одеяло и укладывал шелковые подушки. Хотелось подольше остаться в жарко натопленной комнате. Тепло приятно пробиралось под армячок, а онемевшие руки начинали болеть.

Но что-то не давало ему покоя. Тревожно вспоминалась фраза офицера о нем. Петя не мог понять, что он сказал по-французски, но то, как сказал… Хотя чего уж ждать на хмельной барской гулянке, да и какое ему, Пете, дело до того, что изволили говорить?

За дверью послышались шумные шаги, и Петя услышал голоса:

- Ох, батюшка, остереглись бы, ступени-то больно скатые…

- Поди прочь, Ильинична, - недовольно отозвался Алексей Николаевич. - Я на ногах, что ль, не стою?

- А побереглись бы…

Петя улыбнулся. Старушка у барина была кормилицей, да по сию пору следила за ним, как за дитем малым.

Ильинична открыла дверь, и Алексей Николаевич, которого она держала за локоть, оперся о косяк. Стоять-то он стоял на ногах, да только нетвердо.

Старушка засуетилась вокруг него, но барин прикрикнул:

- Я приказал ведь: поди!