Осенью Пете семнадцатый год пошел. В глухую, дождливую и темную пору он родился — оттого, наверное, и нрав такой злой у него был. Нет чтобы как у всех — осенью свадьбу справили, а дите весной появилось. А у него все как-то не по-людски было.

Так и зима началась. Петя жалел уже, что у Кондрата не остался. Бросил как-то: «Могли бы и не возвращать, там лучше было». Просто так сказал, а все равно вышло, что ударил. Он вовсе не сдерживался, перестал за языком следить. Привык даже, что говорил барину все, что думал, хотя иные и глаз поднять не смели. Но Петя давно уже понял, что ему-то Алексей Николаевич ничего приказать не сможет, а уж наказать как-то — тем более. Вот и пользовался. Если обида брала, то приятно даже было гадость сказать.

Лишь редкие минуты у них были счастливыми как раньше почти. В Новый год был короткий поцелуй за конюшней, пока не видел никто. Ночью была теплая, с неба падал мягкий снег. Уютно и хорошо стало, когда Алексей Николаевич его обнял. Постояли так немного и порознь вернулись в дом, и там тихо улыбались друг другу. Не Рождество, конечно, но все одно ведь не простой день. Год новый наступал — тысяча восемьсот двенадцатый.

***

О том, что Анна Сергеевна ребенка ждет, барин последним узнал. Да и то от дворовых. Кто-то один догадался или барыня горничной сболтнула — и на другой день только ленивый об этом языком не чесал. Не получалось как-то семьи у них с Алексеем Николаевичем, коли жена мужу о таком не говорила.

Он как услышал — тут же уехал аж на неделю. А вернувшись, напоролся на холодный Петин прищур. «Это как же так вышло? Говорили, не притрагиваетесь… Или помог кто?» — такими словами он барина встретил. Он уже думал, что Алексей Николаевич его ударит за это, настолько глаза у него шальные сделались. А тот вздрогнул только и молча на улицу вылетел.

Петя его на берегу реки нашел. Трубка ходуном ходила, которую тот зажечь пытался. Он подошел, сел рядом — Алексей Николаевич не обернулся даже. Петя тогда, ни слова не говоря, обнял его и прижался лбом к плечу. Он и сам не знал, как такое с языка сорвалось. Как барина увидел — озлился так, что в глазах потемнело. А с чего бы — непонятно. Все правильно ведь: раз жена есть, то и дети пойдут. Рано или поздно случилось бы это, даже если и не по отцовской воле. Не век же Алексею Николаевичу с ним быть, он барин все-таки, дворянин, наследники-то нужны. А все равно Петю обида брала. Понимал, что глупо это, но пуще прежнего приревновал.

Алексей Николаевич с женой теперь внимательный был, как никогда раньше. У Пети аж скулы сводило, когда видел, как он наклонялся к ней, спрашивал что-нибудь ласково. Да и о поездках их теперь и речи быть не могло.

По пальцам посчитать можно было, сколько раз они уезжали вместе. Петя выучил уже, как это происходило: предыдущая встреча подзабывалась, маяться начинали оба. Как не выдерживали — встречались понимающими взглядами и ехали на другое утро.

Да и там, в избушке, все молча происходило, коротко и быстро — словно боялись, что увидят. Не нравилось это Пете, тяготило его, что хоронились они, будто воры какие. Он и рад был бы прекратить, но всякий раз не мог.

А сейчас Алексей Николаевич головой покачал, приобнимая жену и ведя ее к беседке. Пете оставалось только спину ему взглядом прожигать.

Зато вечером он барина за домом застал. А уж довести он умел: снова про жену сказал, спросил, не соскучился ли барин без него, пригрозил, что к Кондрату уйдет. Алексей Николаевич и ответить толком не мог, мялся только. Петя много нехорошего, гадкого нагородил тогда. Впрочем, первый же потом мириться пошел: стыдно стало. Хорошо хоть, хватило ума не сболтнуть, что Лукерья про барыню говорила, про хворотьбу ее. Скажешь еще и сглазишь ненароком. И так барин жену едва на руках не носил.

А она пользовалась, надо сказать. Капризы пошли — одно хуже другого. Или слезы непонятно с чего. Алексей Николаевич не знал уже, что и думать, как тут угодить. И утешать пытался, и подарками радовать — а все одно у них без ссор не выходило.

Но что-то и впрямь было не так. Любая крестьянка в тягости и в избе занята, и в поле работает, и больной не выглядит — наоборот, расцветает. Анна Сергеевна не спускалась к завтраку, ходила бледная, жаловалась, что голова кружится. Барин врача из города привез, чуть ли не силой приволок. Он ее долго смотрел, вышел потом и буркнул что-то неразборчивое. А вот дальше Петя удивился: никогда барина злым таким не видел. Он врача к стене припер и произнес с угрозой: «Я тебе за что денег заплатил, паскуда? Как перед строем отвечай!» Тот только вздохнул, они с барином прошли в кабинет и до вечера говорили. А потом Алексей Николаевич этого врача едва не вышвырнул, и тот уехал, кляня дурных несдержанных военных.

Пете барин не сказал ничего, да тот и не спрашивал. Достало своего нехорошего предчувствия.

А между тем не только над именьем тучи сгущались. Шла весна тысяча восемьсот двенадцатого года — мокрая она выдалась, холодная и ветреная. Давно уже было неспокойно на границах, стягивались к ним армии французская и русская. Петя не зря еще полтора года назад приметил герцогство Варшавское: именно там Наполеон силы собирал.

Еще с Тильзита было понятно, что грядет война. Связала руки империи навязанная Наполеоном континентальная блокада, мешала торговле. Бунтовали подстрекаемые Францией поляки. Глубокую обиду за поражения в прусской кампании затаил государь Александр.

Война была неизбежна. А в этот год она придвинулась вплотную. Одно за другим появлялись в газетах пугающие известия: Наполеон заключил союзные договоры с Пруссией и Австрией, а империи никак не удавалось закончить войны в Турции и в Иране.

В начале апреля вышел императорский манифест о наборе рекрут со всего государства. Значило это только одно — армию усиливали для войны. Брали двоих с пятисот душ, и из деревни пока никто не уехал — свезло.

А в именьи с каждым днем хуже становилось. У Алексея Николаевича кончалось терпение выносить уже постоянные беспричинные истерики жены и Петины упреки. Ее он тронуть боялся, но и выслушивать не мог. А Пете и вовсе не знал, что ответить. Он пропадал в деревне или уезжал в Вязьму, лишь поменьше быть дома, снова стал пить.

Он не выдержал все-таки. И в конце апреля стоял перед женой, произнося четко и выверенно:

— Как русский офицер, не могу оставаться в стороне… мое прошение о восстановлении на службе уже утверждено… не имею иного выбора…

Красиво говорил, как по написанному. Вот только не всю правду. Не признавался, что уходил не воевать, а просто подальше от именья.

Анна Сергеевна молча кивала. Очень многие дворяне возвращались на службу. Даже суворовские солдаты, в отцы годившиеся нынешним офицерам. Таким мягко отказывали: на передовую не поставишь, а в штабе и без них дел хватало. А остальных, кто без ранений — брали всех. Раньше хлопотно было восстанавливаться, а в этом году ни о чем не спрашивали даже, просто утверждали прошения без лишних слов.

Алексей Николаевич в своем мундире с золотым шитьем смотрелся моложе — словно тот же бравый гусар, что и два года назад. А что лицо бледное, тени под глазами — незаметно даже.

Они с Федором поутру стояли во дворе у оседланных лошадей. Барин прощался с женой, просил беречься, а смотрел куда-то в сторону, на угол дома. Отвернулся уже, шагнул прочь — и с Петей глазами встретился.

Того как прошибло — вздохнуть не смог…

Руки не слушались, пока Петя первую попавшуюся лошадь седлал. Вывел, вскочил, наконец, — ничего, что весь двор видел. Понесся по мокрой весенней дороге, грязь брызнула из-под копыт. И нагнал в поле Алексея Николаевича с Федором.

Барин запоздало обернулся. А прежде, чем сказать что успел, Петя на шею ему бросился. Прижался к груди, уткнулся в плечо. А потом целовал — бездумно, порывисто, до одури, пока дыхание не пресеклось. Так они и замерли на дороге, Алексей Николаевич обнял его и привлек к себе. Поднял за подбородок и сам целовал, так же долго и нетерпеливо.