Федор отъехал вперед, старательно глядя в сторону. А им все равно было, смотрел тот или нет. Да хоть сам Наполеон появись — не двинулись бы.

Алексей Николаевич погладил его по волосам, обнял сильнее. Горячо шепнул:

— Поедем до Вязьмы с нами.

Даже кивать в ответ не надо было — и так ясно, что поедет.

В Вязьме одна гостиница была. Алексей Николаевич швырнул Федору поводья, потянул Петю внутрь.

— В полк опоздаем, — спокойно предупредил Федор.

— Поговори у меня еще, — бросил барин.

Петя не помнил почти, как они поднялись в комнату, кое-как заперли дверь. Алексей Николаевич на кровать его толкнул, на ходу сдирая с него рубаху. Петя торопливо расстегивал на нем мундир.

Они быстро оказались без одежды. Касались друг друга, гладили порывисто и нетерпеливо. Алексей Николаевич стиснул его в объятьях, вдавил в кровать и впился поцелуем в губы. Петя отвечал — все отдавал, что не высказано было, все обиды тут же забывал. Прижался к нему, обвил ногами, прошептал: «Сейчас, сразу…» — уже бездумно.

Вскрикнул от боли, но это хорошо было, что больно: вернее запомнится. Так и хотел. Это последняя связная мысль была…

А потом они тихо лежали рядом, касаясь друг друга плечами. Петя на барина смотрел, каждую черточку разглядывал: усталые серые глаза, жесткую линию губ, русые волосы. Алексей Николаевич гладил его рассыпавшиеся по подушке кудри, касался пальцами щеки.

Петя приник к нему, спрятал лицо у него на груди. Барин крепко обнял его.

На войне убивали. Петя много про нее знал рассказов, чтобы понимать: никакая осторожность не спасет от шальной пули. Можно, наоборот, храбриться, в атаку лезть — так не знаешь, заденут или нет, тут как удача распорядится. На войне не угадаешь.

Вдруг последний раз видятся?.. Петя порывисто вздохнул, и руки барина сжались сильнее.

Они долго так лежали, еще целовались — на прощанье. А потом молча встали и начали одеваться. Петя помог барину застегнуть мундир, поднял глаза — взглянул отчаянно и пронзительно. Тот не выдержал и отвернулся.

Они вышли вместе. Федор сидел на крыльце и жевал травинку. Увидев их, встал и направился к лошадям.

И выехали тоже без слов. А на перекрестке барин до боли сжал Петину ладонь - и тут же отпустил, разворачивая лошадь.

Петя долго смотрел ему вслед. А потом медленно поехал в именье.

Часть II

Год 1812

В конце июня французская армия вступила в границы Российской империи, переправившись через Неман. Наполеон занял Литву и вошел в Вильно через четыре дня после того, как оттуда вслед за войсками отбыл государь Александр.

Война началась не такой, как ожидали ее. Русская армия отступала, каждый день без боев оставляя десятки верст. Она не давала сражений, были лишь случайные стычки кавалерийских отрядов. Только в начале июля произошла первая крупная схватка — казаки разгромили французских улан и польскую кавалерию. И снова — отступали, бежали так, что Наполеон с трудом поспевал следом, все дальше вторгаясь в пределы России.

«Война окончится в Польше», — убежденно твердили соседи-помещики, навещавшие Анну Сергеевну. Та лишь молча кивала, прижимая к вискам нервные пальцы и морщась от головной боли. Ей не было дело до того, почему отступают. Она чувствовала себя нездоровой и слабой, но каждое воскресенье ходила в церковь и после службы оставляла свечку за мужа — чтобы вернулся живым.

«Наполеон не пойдет дальше Минска», — стали утверждать позднее. Польша была уже захвачена. Русские армии шли на соединение, уклоняясь от сражения, Наполеон пытался разбить то армию Барклая, то Багратиона, кружил по плохим русским дорогам и терял преимущество. Общественность не понимала этого маневра, все ругали «немца» Барклая, хотя тот был шотландец, упрекали его в трусости. Государь Александр, уповавший на божью милость, предпочел умыть руки — покинул армию и уехал в Петербург.

В западных губерниях спешно набирали рекрут, да неслыханно много — пятерых с пятисот душ. Крестьяне и сами защищались, отказывались давать французам хлеб, не убирали его — так и оставались несжатыми поля, по которым проходил враг. Собирались в отряды, обороняя от разграбления свои деревни, но мало что могли сделать против солдат.

Обо всем этом Петя узнавал из газет. Каждое утро мальчишка из дворовых ехал на почту за «Русским вестником». Барыня сначала хотела Петю послать, но тот взглянул так, что у нее слова в горле застряли. Вставать до свету, скакать за несколько верст всякий день — ну уж нет.

Анна Сергеевна обыкновенно оставляла прочитанный номер на столе. Горничная его забирала и несла в людскую, а там давала Пете, и тот вслух читал собравшимся вокруг дворовым. Там были статьи о войне, очерки, патриотические стихотворения. Он сначала глазами пробегал, выбирая то, что попроще, чтобы не объяснять. А то, бывало, такие разговоры шли, что вздыхать можно было только.

— А бають, мильон-то войск у Наполеона, — бормотала Аксинья, пустая и глупая девка.

— А ты знаешь, сколько это — «мильон»? — ехидно спрашивал Петя.

— Мно-ого, — протягивала она, широко разводя руками.

У Пети от такого скулы до зевоты сводило.

— Много, — фыркал он. — Не знаешь. А зачем говоришь?

Он-то знал, что не мильон, а шестьсот тысяч — в газете писали об этом. Да дворовым-то дела не было, они одно от другого отличить не могли. С ними вообще скука брала. Петя пытался один раз про Наполеона объяснить, про то, почему отступали — так никто не понял. Только крестились и «Анчихристом» его звали. Да какой же он Анчихрист-то? Живой человек он. В артиллерии начал служить еще при короле, в революцию ихнюю выдвинулся, генералом стал, потом переворот устроил, императором себя провозгласил. Самой сильной страной в Европе Францию сделал своими победными походами. Петя начал было рассказывать, но бросил, когда руками на него замахали: «Ой, Петенька, смурно ты говоришь, непонятно…»

Когда отставали, он надолго садился с газетой. Несколько раз каждую перечитывал, искал, не написано ли про полк, где Алексей Николаевич служил. Петя постоянно про него думал. Ночами маялся, заснуть не мог: вдруг ранили, убили... о последнем он старался мыслей не допускать. Все обиды свои на него вспоминал — глупыми и мелкими казались. Вернется — никогда больше слова ему резкого не скажет, все простит. Лишь бы вернулся.

В газете сначала западные названия мелькали. Петя, прочитав, шел к карте в кабинет, пока барыня отдыхала. Находил, смотрел. Кобрин — у самой границы. Салтановка, Островно, Клястицы — в Белоруссии. Витебск — рядом со Смоленской губернией. Близко. Страшно.

За картой его Анна Сергеевна однажды застала. Петя шаги услышал, обернулся — она стояла, устало опираясь о косяк двери. На ней было простое темное драдедамовое платье, сверху — шаль, скрывавшая расплывшуюся фигуру. Из-за беременности она казалась больной. Пете даже жалко ее немного было.

— Ты грамотный? — неожиданно ласково спросила барыня. — Кто тебя научил?

Петя понял, что она помириться хотела. Они не ругались, конечно, но постоянно были в молчаливой ссоре — косились друг на друга, слова лишнего не говорили. А у нее, наверное, сил уже для враждебных взглядов не осталось. Да и были они одинаковы теперь, как усмехался про себя Петя: оба Алексея Николаевича ждали, она — как жена, он — как любовник.

Петя молча отошел от карты, направился к двери. И только проходя мимо, бросил небрежно:

— Алексей Николаевич.

Барыня вздохнула, отводя глаза. Не получилось у нее помириться.

Тяжелая обстановка была в именьи, гнетущая. И только один лучик света был, одно счастье для Пети — Ульянка. Совсем ребенок она была, а к лету появилось в ней девичье — выросла, расцвела. Четырнадцать лет ей исполнилось. Вдруг улыбаться стала иначе, а сарафан как-то по иному облегал ладную фигурку.

Ручеек снегом обратно не сделаешь: уже не о куклах ей мечталось. Стала подолгу болтать с Никитой, прятала от него глаза, а вскоре начали они пропадать из именья теплыми вечерами. Ульянка приходила с букетами полевых цветов и жарким румянцем на щеках, который бывает от поцелуев — это Петя по себе знал.