Алексей Николаевич не глядя сунул книгу артиллерийскому поручику на соседней койке, коротко кивнул ему и повернулся к Пете. Провел по его неровно обрезанным волосам, по щеке — и ничего, что на них смотрели.

Петя просунул руку под серое больничное одеяло, нашел его ладонь, крепко сжал, и их пальцы переплелись.

Он закусил губу и опустил глаза. Тут ведь не знаешь даже, с чего и начать рассказ: одно другого страшнее…

— Все говори, — неожиданно твердо произнес барин, почти приказал.

Петя вздохнул, кивая. И стал рассказывать — тихо, прерывисто, короткими фразами. Про именье. Про жену. Про отца. У самого сердце сжималось — так и стояло перед глазами все то, что забыть пытался.

У Алексея Николаевича с каждым его словом глаза гасли — словно затухал изнутри. А когда Петя замолчал, он резко отвернулся, вырвал руку и уткнулся в подушку, пряча лицо. Плечи у него мелко дрожали.

Петя его позвал тихонько — без толку. Гладить не стал, хотя ладонь тянулась — и так на барина косились сочувственно и молчали. Кто-то из офицеров ругнулся, за табаком полез или за фляжкой. И все отворачивались старательно. Еще бы, тут своего горя хватает, чтобы еще чужому сочувствовать.

Петя опустил голову на край одеяла, удобнее устроился на полу. Хотел было посидеть рядом с Алексеем Николаевичем до утра, но тут же провалился в глубокий сон. Тяжелый это день был — в плену еще начался, потом дорога до вечера, разговор с генералом и, наконец, горький рассказ.

Он не слышал, как вошел Бекетов, остановился рядом. И не почувствовал, как тот легко взял его на руки и унес в свою палатку. А там уложил и укрыл одеялом, а сам вернулся на улицу и долго курил.

Петя проснулся до свету, сам не поняв, от чего. Лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноту, и припоминал, где он. Сначала-то вовсе показалось, что в плену, но вспомнился вдруг разом тяжелый вчерашний день. Он потянулся: с непривычки тело ныло после долгой дороги в седле.

Повело холодом по открытым плечам. Петя завернулся в одеяло, но сон никак уже не шел. Он стал прислушиваться — знакомые голоса различил, они-то и разбудили.

Он тихо встал, прошел босыми ногами к выходу из палатки, откинул краешек полога. Ночь еще почти была — глухая, темная, совсем осенняя. Пахло горьким стылым дымом. На щеку попали капли мелкого моросящего дождя, и он поежился от холода.

Офицеров, сидевших на бревне у палатки, Петя еле разглядел. Бекетов ворошил носком сапога потухший костер, под пальцами у него тлел слабый огонек — курить под дождем выходило плохо.

Алексей Николаевич примостился на краю бревна — сидел сгорбившись и обхватив руками колено. И размышлял вслух негромко и глухо:

— Мы с ней и не говорили толком… Ни я не любил, ни она, но и понять даже не пытались. А она не при чем была, отец-то добра хотел. Он вот тоже — жутко так…

— Радуйся, что Петька твой жив, — оборвал его Бекетов, наконец-то зажегший трубку.

— Петя? — переспросил барин, словно не расслышав. — Да ведь мы с ним… перед ней прямо, не таясь. Гадко, да? А ведь каждый раз решали, что не надо, но снова потом…Он как взглянет — глаза черные, будто омуты, и не остановишься уже. Я сбежал-то от него, и как с ним теперь, не знаю… Ведь если б не он, может, и обошлось бы все. Да ведь сразу надо было в столицу ехать с ней, а я из-за него не хотел — из-за дворового, представляешь?..

Петя закусил губу. Не хотел, значит… Вот и ехал бы вместе с женой, не держал никто. Обидно стало: давно его «дворовым» не называли.

— Ты еще скажи, что Петька и виноват, — хмыкнул Бекетов. — Никто не виноват. Иди сюда…

Он пересел к Алексею Николаевичу и крепко обнял его, и тот молча уткнулся ему в плечо. Они долго так сидели, Петя продрогнуть весь успел. Ему хотелось пойти досыпать, но интересно было, что еще скажут.

— Ты собрался? — спросил Бекетов. — А то выезжать скоро.

— Собрался, — Алексей Николаевич слабо усмехнулся и попытался пошутить: — Я ж не барышня, чтоб тюки с вещами увязывать…

— А раз не барышня, так прекращай плакаться, — отчеканил офицер. — Или не при всех хотя бы, когда поедем. Давай я объясню, чтоб тебя не трогали, сам расскажу?

— Как хочешь, — еле слышно ответил Алексей Николаевич.

— Алеш, — Бекетов прижал его к себе, стал гладить по плечам. — Хватит, а? Сколько лет уже мучаюсь с тобой... Вот как сейчас помню знакомство наше — ты в слезах весь был, хоть и без единой царапины, полдня успокаивать пришлось. Ну, может, не полдня, но порядочно. И опять вот… Тоже мне, гусар…

Он на шепот перешел — неожиданно ласковый, Петя и не думал, что у Бекетова получится так. Уже не слышно ничего было.

Петя вздрогнул от холода — совсем озяб, стоя в одной рубахе на утреннем ветру. Светало уже. Не хотелось почему-то, чтобы его увидели: казалось, помешает только. Он тихо шагнул назад и лег, тут же заснув. Услышанного разговора он потом почти не помнил, осталось только ощущение смутной обиды.

Разбудил его лагерный шум — громкий говор солдат, ржание лошадей. А в палатке Федор собирал последние вещи. Он обернулся к Пете и спросил тихо: «Правда?» Тот молча кивнул в ответ.

Утро промозглое было, вставать совсем не хотелось. Петя сел, закутавшись в одеяло, и с досадой подумал, что будет теперь мерзнуть весь день.

Он обернулся громким шагам на улице — вошел Бекетов. И бросил ему на койку длинный старый армяк из грубой шерсти.

— И коня тебе достал, а то Алешке не до того, — он усмехнулся.

Петя неловко поблагодарил, одеваясь. Он никак не мог на Бекетова глаза поднять: представлял, что совсем по-другому у них ночь пройти могла бы на этой самой койке. Стыдно и гадко было, что бросился к нему, едва тот приласкал. Алексей Николаевич об этом ни за что не узнает, и так ему тяжко.

Заговорить с ним не получалось почти всю дорогу — до вечера ехали, отступили к самой Москве. Бекетов его сразу потащил представлять офицерам своего полка, так с ними и пробыли — скакали рядом, те с расспросами на него накинулись. Как же — тот самый мальчишка, который за дворянина себя выдал и перед генералом стоял, да так ответил, что не наказали! Пете сначала неловко было с офицерами, с дворянами. Да привык, смеяться с ними стал — веселая была дорога. Его сразу же пригласили вечер с ними провести, да так уговаривали, что пришлось обещаться. На Алексея Николаевича он оглянулся пару раз и подзабыл: тут и не поговоришь ведь с ним, среди солдат-то. Вечером можно будет отговорку придумать и с ним остаться.

А ехал тот, будто на похороны — смурной, бледный, с поникшими плечами. С фляжкой в руках, наплевав на всякую дисциплину — да тут и не упрекнешь. Откликался со второго раза, отвечал с третьего. Бекетов все-таки шепнул офицерам, что произошло, и те его не расспрашивали.

Они поздно приехали, встали в большой деревне. Алексей Николаевич оживился немного, когда надо было солдат размещать и проверять, устроились ли. Да проку от него столько было, что Бекетов сам все быстрее сделал, а его под локоть привел в избу и оставил там.

Петя сам зашел туда и тут же с наслаждением вытянулся на лавке. Умаялся он целый день в седле быть, кости ломило. Покосился на Алексея Николаевича: тот сидел, невидяще глядя в стену.

Тут и не знаешь, как подступиться, чтобы утешить. Петя встал, устроился рядом с ним — тот и головы не повернул. А как обнять решил — и вовсе оттолкнул.

— Петь, не надо.

— Почему? — Петя прижался сильнее; может, хоть так полегче станет, а уж он и грубость потерпит, и то, что водкой разит: не впервой.

— Почему?.. — неожиданно зло переспросил барин. И вдруг поднял его за подбородок, разглядывая дорожку красных следов на шее. — А вот это что? Это, Петенька, не синяки, это по-другому называется. Я еще утром заметил, думал, ты сам объяснишься…

Петя отвернулся. Ох, Бекетов, нет чтоб просто обнять… Хотя сам же и подставлялся, и целовал — вспомнить тошно! Да ведь и не было ничего, он тут же к госпиталю кинулся, как услышал про барина, и прямо на полу там заснул.