Она Пете картошки положила, и он в рот потянул сразу. Обжегся тут же, закашлялся, и рассмеялись оба.

И тут Бекетов пришел — сразу в котелок заглянул, ухмыльнулся и рядом с Петей устроился. Тот вздохнул: вот только сядешь, так сразу набегут и достанется самая малость.

А он хмурый был отчего-то, задумчивый. Петя взглянул на него, подняв брови.

— Поесть-то дай сначала, — буркнул офицер. И тут же рассказывать начал: — Васильев скотина, крыса штабная. Тоже мне герой, как после ранения в тепленькое местечко перевели, указывать там начал, какой приказ лучше отдать. Помнишь, Петька, как ты разукрасил его? Так вот он, гад, тоже помнит.

— Он сам виноват был.

— Вот еще! — хмыкнул Бекетов. — Если крепостной на майора руку поднял, то заранее известно, кто виноват будет. Так вот, помнит он…

— И чего? — поторопил Петя.

Ждать пришлось, пока он картошку жевал. Продолжил недовольно:

— Да тебе-то он мало что сделает, холоп-то чужой. А вот Алешке — может. Почему, мол, Зуров в лагере сидит? Это разговор такой он сегодня затеял. Так звиняйте, все сидят, потому что боев не даем. Ну а именно Зурова, выходит, надо послать куда-нибудь… Это еще что, он непременно выхлопочет, чтоб поопаснее. Я ж говорю, скотина.

— Ну да… — мрачно откликнулся Петя.

Вот теперь еще и кусок в горло не лез, гадко на душе стало. Он доел, чтоб Катажину не обижать, и просто стал у костра ждать ночи. С Бекетовым еще парой слов перекинулся, но тот вскоре спать ушел.

У Пети и самого глаза слипались. Он посидел, помаялся, а как голоса вокруг затихли — не выдержал. Встал, несколько картошин печеных в тряпицу завернул — цыганенку отдать хотел, а у них не убудет.

Он тихо шел, чтоб не видал никто: просто так-то ночью по лагерю не шатаются. К телеге подкрался, а дальше — ползком уже.

Цыганенок то ли спал, то ли замерз уже совсем. Петя присел рядом с ним, за плечо тронул — тот вздрогнул и не вскрикнул едва, взглянув широко распахнутыми от страха глазами.

— Тихо ты…

Тот закивал. Петя нож вытащил, перерезал веревки, которыми его к колесу телеги привязали. И потянул его за руку мимо костра, где солдаты сидели.

По темноте его вел, в тени от палаток. Малец за ним молча шел, вопросами не донимал, только за руку отчаянно цеплялся.

Петя у опушки леса за лагерем остановился. И тогда цыганенок улыбнулся доверчиво.

— Спасибо. Я уж думал, не придешь… — сипло сказал он по-немецки и тут же закашлялся.

Петя ухмыльнулся. Ему радостно было, что спас, теперь спать спокойно можно будет. А тут уж, на свободе, малец не пропадет.

— Своих-то найдешь? — спросил он.

— Найду, — тот потупился вдруг. — Я не просто так крал, у нас еды нет, голодные, а ваша-то армия большая, на всех хватит…

— Знаю, — кивнул Петя. — Тебя звать-то как?

— Мариуш. А ты?

— Петя.

— Петер… — повторил он по-немецки. И вскинулся вдруг: — Ты ведь романо чаво, зачем тебе с ними? Пойдем со мной в табор, я скажу, что спас, тебя возьмут. А мы знаешь, куда идем? Мы к османам идем, на юг, к морю теплому, а то говорят, что здесь закон совсем плохой стал, жестокий, жить никак нельзя…

— Я не могу, — Петя покачал головой. — А ты беги, пока не хватились. Держи вот.

Он картошку Мариушу дал, и тот к себе крепко прижал тряпицу. И тут же в кусты шмыгнул, только босые пятки сверкнули.

Петя долго вслед ему смотрел. А ведь ничего не стоило согласиться, да и взяли бы его в табор с радостью. И — на юг, к морю. Всегда мечтал море увидеть.

Он вздохнул. Не мог он, что тут поделать. Узнает утром барин, что он сбежал — что ж с ним станется? Нельзя так, нехорошо это. Да и светит ему дорога опасная, тут помочь надо, непременно с ним напроситься, не отпускать же одного.

А все-таки обидно было. Перед носом счастьем поманили, в руки сунули, ухватишься только — и твое. А он оттолкнул, отказался. Да так и к лучшему, наверное. Иначе до конца жизни совестно будет.

***

Опасно это — иметь тех, кто на тебя зло держит. Так и ждешь, что пакость какую подстроят. А уж если офицер штабной в недругах, который может командиру плохого наговорить — жди беды.

Никому цыганенок не нужен был: сбежал и сбежал. Мог и сам, потому что связали кое-как. Так нет же, пошел слух по штабу, что помогли ему, да известно кто — Зурова слуга, сам чернявый и будто бы вороватый.

— Оно и понятно, — хмуро заметил Бекетов. — В лагере-то цыган у нас не больно много, вот на тебя и подумали.

Петя ему признался, что он и спас. Офицер ругнулся в ответ и пообещал, что поможет, чем получится, но вряд ли штабных сможет переспорить.

Так и вышло. Как стали говорить о новой вылазке — тут же фамилия Зурова прозвучала. Ему тут же и цыганенка беглого напомнили, и то, что сам со слугой-цыганом живет. А Петя не думал, что он тут виноват оказался: он к Васильеву тогда не просто так пошел, его барин перед тем зря обидел.

Алексей Николаевич как-то затемно вернулся из штаба — хмурый, уставший. Бросил Федору, сидевшему у палатки, что выезжает завтра, и велел разбудить его до рассвета. И тут же с Бекетовым стал негромко говорить. Петя тут же понял, что ему там приказали с отрядом идти.

Он подошел, обнял барина сзади за плечи.

— Алексей Николаич, я с вами.

— Нет.

— Да.

Алексей Николаевич в ответ глубоко вздохнул, устало покосившись на него. Повернулся, посадил его себе на колени и потрепал по волосам.

— Мальчик мой милый, ну куда я тебя возьму? Опасно это, к тому ж надолго, в неделю не успеем…

— Мальчик, милый, — Петя, насупившись, недовольно вывернулся. — Мне осьмнадцать лет почти, сколько ж можно-то…

Тоже еще выдумал называть — нелепее не скажешь! Хорош мальчик — с ножом, пистолетами двумя, из которых пленных стрелять может без жалости. Это он в именьи мальчиком был до войны еще и до женитьбы барина.

Да ведь не объяснишь ему. Петя горько подумал вдруг, что для Алексея Николаевича он всегда мальчишкой будет, да притом дворовым. Даже если выкупится — память-то останется, не денешь никуда.

— Вот к слову привязался, — хмыкнул Бекетов. — Что пристал-то к человеку?

И он не поймет: тоже ведь дворянин, помещик. Петя вздохнул.

— В отряд хочу.

— Да пойми ты, не могу я тебя взять!

— Не можете или не хотите?

— Петя, нет.

— А я хочу! — Петя поднял глаза на барина и торопливо продолжил: — Я грамотный, по-французски не хуже дворянина умею, по-польски и по-немецки еще, карту могу нарисовать, в лесу хорониться могу, травы разные знаю, с ножом и с саблей умею, стреляю метко…

— Петенька, да цены тебе нет, — Алексей Николаевич сжал его руку. — Потому и не беру. Я боюсь за тебя, ты же понимаешь… Это война, всякое случиться может, я думать даже не могу об этом!

— Все равно хочу.

Петя нахмурился и закусил губу. Он, конечно же, нарочно ребенком притворялся: Бекетов вон смехом давился уже, он-то понимал. Самого Жан с Анатолем так упрашивали. А раз Алексей Николаевич его «мальчиком» зовет, так вот пусть и получает такие капризы.

— Петь, что-то не пойму, — начал сердиться барин. — А если прикажу? А то что ж получается: ты мой крепостной, а я тебя тут уговариваю, как девицу на сеновале!

— Приказывайте, — он пожал плечами. — Но тогда знаете что? Я вон к Михаилу Андреичу уйду.

Бекетов аж чаем подавился, расхохотавшись. А Алексей Николаевич и вовсе не знал, что ответить. Петя же, сидя у него на коленях, весело ухмылялся. Он чувствовал, что почти уговорил.

— Алеш, не соглашайся, а? — сквозь смех выдавил Бекетов. — А то сколько лет уже жду…

— Вот черти, — буркнул барин. — Сговорились вы, что ли?

Петя тут решил, что пришло время для последнего довода. Он прижался к Алексею Николаевичу, обвил руками его шею и горячо прошептал:

— Неужто хотите меня с неделю не увидеть?

Барин порывисто вздохнул и обнял его. Петя поднял голову для поцелуя и первым коснулся его губ. И, еще сильнее прильнув, заерзал у него на коленях.