— Петька, — Алексей Николаевич крепче прижал его к себе и горячо прошептал: — Как война окончится, мы с тобой на три дня где-нибудь запремся…

Петя хмыкнул и пробормотал со смешком:

— На три дня? Я вам напомню непременно, как на третьем часу выдохнетесь.

— Вот змееныш…

Бекетов снова расхохотался, глядя на Петю.

— Зуров, как ты с ним живешь? — хмыкнул он.

— Хорошо живу, — барин запустил руки Пете под рубаху, начал гладить, и тот довольно потерся щекой о его плечо. — А ты… Миш, шел бы ты куда-нибудь… тебе будто пойти во всем лагере некуда…

— Понял, не буду мешать, — он встал, широко ухмыляясь. — А на часок пойти аль до утра?

— Миш!

А как только он все же ушел, отвесив шутливый поклон, Алексей Николаевич наклонился к Пете.

— Ах мы маленький паршивец, а… — хрипло прошептал он. — Да ты знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?

— Для того и стараюсь, чтобы сделали, — улыбнулся Петя, чувствуя, как его подхватывают под колени и поднимают.

Барин перенес его на походную койку, и дальше слова уже были не нужны. Петя размышлял отстраненно: вот, стоило улыбнуться и мальчика милого изобразить — и в отряд взяли, и ночь не скучная…

А Федор, зашедший на рассвете, застал их спящими вместе на этой койке. Они лежали обнявшись, и кудрявая Петина голова покоилась на груди Алексея Николаевича.

Он подошел, коснулся плеча барина.

— Алексей Николаич, утро уже, разбудить просили…

Барин во сне пробормотал что-то по-французски и отвернулся. Несколько французских фраз — крепких ругательств — Федор знал, и это было одно из них.

Он присел на табурет у койки, подняв голову к потолку. И нарочито громко стал рассуждать:

— Вот потерпеть не могли, будто последний раз в жизни виделись, а как поедете теперь? Будете ругаться, что не выспались, а сами и виноваты. А я при чем, я ж разбудить только…

— Заговариваешься, Федор, — неразборчиво, но уже твердо и строго пробормотал барин.

А Петя с самого начала тихо хихикал, уткнувшись ему в плечо. Он-то еще от шагов в палатке проснулся.

Слуга хмыкнул и встал.

— Лошадей пойду седлать.

Барин кивнул, потягиваясь и все еще не открывая глаз. А Петя сильнее обнял его и потерся щекой о грудь сквозь рубашку. Было тепло и приятно, как раньше, в именьи, когда он просыпался под боком у Алексея Николаевича. Ну ничего, вот закончится война, они вернутся и отстроят его…

— Не заснули там опять? — окликнул с улицы Федор.

Петя зевнул и сел, высвобождаясь из крепких объятий барина.

Он не помнил толком, как выехали с отрядом из лагеря. Дремал в седле и вскидывался, только когда барин, подъезжая, с улыбкой гладил его по колену.

Вот уж верно говорят: «Хоть надорвусь, да упрусь». Это точно про Петю было. Никто его не просил, не звал, а он прицепился к отряду, пристал так, что проще было взять, чем отказывать.

И сколько ж раз пожалел! Это ведь не прогулка была, а разведка. А оно известно как: в седле от зари до зари, скрытно, без отдыху, без привалов. Коней больше жалели, чем людей. Петя на третий день так умаялся, что на ходу спал. И злился страшно на себя: вот кто ж его за язык тянул…

А все-таки упрямство из него ничем нельзя было выдавить. Раз напросился, так старался казаться не хуже гусар — солдат, взрослых, крепких, выученных. Больше того: надоел всем ужасно своим упорством.

Вот вроде худощавый, мальчишка совсем — ему б первому падать. А смеялся, шутил более всех, веселый всегда был. На привалах и вовсе носился как угорелый, помогал, под руку лез. Все с ног падали, тело ныло после целого дня в седле — а ему хоть бы что, вместо того, чтоб лечь, бежал то ягод искать, то еще глупость какую. И ухмылялся еще при этом, на замотанных солдат глядя.

— Алексей Николаич, тут болото рядом, я за клюквой пойду, хорошо? Я быстренько, недалеко совсем, — радостно затараторил Петя, едва коня привязав на привале.

— Ну какая клюква… — барин, поморщившись, потянулся и сел на бревно. — Беги уж…

— Как это какая? Как раз в октябре собирать, вот подморозило, значит, сладкая уже! — Петя улыбнулся еще шире.

Смотрели на него с усталой злобой. Погода мерзкая была — мокрая, холодная, дождь моросил, — а он о клюкве радовался. Чертов мальчишка, нарочно будто… А ведь если работой нагрузить — с ухмылкой до конца сделает и снова побежит куда-нибудь. Ничем не унять!..

Петя, едва отойдя от отряда, устало прислонился к дереву и прикрыл глаза. Нескоро заставил себя отлепиться от ствола и пойти устроиться. Веток еловых собрал, бросил армяк сверху и блаженно растянулся на нем. У него все кости болели, ноги гудели так, что шагу не сделать.

Ни за какой клюквой он не шел. Отдохнуть хотел, подремать хоть полчаса, иначе не выдержал бы уже. А ведь привала просить — последнее дело, позору не оберешься. Барин-то, конечно, ради него сделает, но стыдно до жути будет.

…Еще от Кондрата он умел шорохи в лесу различать. И вот теперь вдруг даже сквозь сон пробился резкий хруст сломанной ветки. Петя вскинулся, прежде чем проснуться успел.

Никакой зверь так громко не ходит. Это человек только может идти и ветки ломать. А звук был не с той стороны, где отряд встал.

Петю тут же прошибло всего — усталость как рукой сняло. Вскочить хотел,  но звук-то близко совсем — вдруг смотрят на него? Надо прикинуться, что не заметил. Он только глаза приоткрыл, но ничего не различил.

Он полежал так еще. Услышал потом, что притихшие птицы снова запели — значит, перестали чужого человека бояться, ушел он. Петя тихо встал, пошел к кустам, откуда звук был.

И точно — совсем свежий след в осенней грязи. Ясно виден был кавалерийский сапог, но чуть не такой, как у гусар. Точнее не скажешь, чей, сапоги-то что у одной армии, что у другой похожи.

Петя закусил губу. Вот тут жутко стало. Следят, значит, за отрядом — не зря он ночью вскидывался иногда непонятно с чего! Он решил посмотреть пойти.

Идти по следу просто оказалось, в мокрой земле он глубоко отпечатался. Сам Петя шел по траве или по камням.

Запах дыма он скоро почуял. И дальше крался уже, хоронясь между деревьев.

А как костры вражеские увидал — по-настоящему страшно стало. Много… У Пети глаза разбежались, как стал коней у перевязи считать. Гусар три десятка было, а этих — почитай, сотня, а то и больше. Польские уланы из наполеоновской армии.

Петя тихо обратно пополз. А как костры скрылись за деревьями — в бег сорвался.

— Ты где был? — Алексей Николаевич накинулся на него тут же, за плечи схватил.

 Петя и сам знал, что переволновались уже все, потому что пропал надолго. Он вывернулся раздраженно: хватать-то так зачем! И стал рассказывать.

— Хороша клюква… — напряженно бросил в конце барин. — Сколько, говоришь? Сотня? Собирайтесь, как стемнеет — уходить будем.

Не выдалось в эту ночь отдохнуть. И в другую, и потом еще. Они кружили по бездорожью, плутали в темноте, путали следы — а все равно шли за ними поляки, не отставали. Петя видел близко следы, чуял дым, подбирался к ним и слышал, что готовились разделиться и окружить. Вот это хуже всего было: их-то больше в три раза, чем гусар, прижмут с нескольких сторон и не деться никуда.

Утро десятого дня неудачной вылазки они встретили в овраге, сидя с пистолетами наготове. Бежать дальше бесполезно стало, нужно было лошадям дать отдохнуть хоть немного. Знали, что следят за ними, ждут, как выйдут — а что тут сделаешь?..

Алексей Николаевич, вздохнув, поманил Петю к себе. Он присел рядом на край шинели и взглянул на барина.

Тот выглядел изможденным и нездоровым: осунулся, потемнел лицом. Он скользнул по Пете потухшими глазами.

— Господи, зачем же я тебя взял…

Сделанного-то не воротишь, к чему зря толковать? Барин нахмурился вдруг.

— Петя, вот что. В лагерь поедешь, — угадав его протест, он продолжил: — И спорить не смей. Сам говорил, хорониться умеешь и по-немецки понимаешь. Скажешь про нас, чтобы помогли. Лошадь любую бери.