У Федора же свои заботы были: сын у них с Катажиной родился в начале зимы. Ульяна ей помогала, и тот затихал сразу у нее на руках, если плакал. А та тогда глаза опускала и губу прикусывала еле заметно.

Алексей Николаевич стал смурной и задумчивый. Ведь обнищавший и калечный — ни в какой семье дворянку в жены не найти, тем более что с соседями не слишком дружен. Через несколько лет и вовсе никому не нужен станет. А ведь буйная гусарская молодость прошла, и теперь хотелось, чтобы семья и дети были.

К Ульяне же наперебой сватались. Деревенским она сразу отказывала, и те злились тихо: «Да чего ты такая? Ты если с барином, то так и скажи…» Она в ответ лишь головой качала.

Но как-то купец один ее в Вязьме на рынке заприметил. Он долго ухаживал: в именье приезжал, подарки привозил. И все порывался с Алексеем Николаевичем поговорить, чтоб вольную ей дал, а та не соглашалась, останавливала.

Разговор с барином у него потом долгий и тяжелый вышел. Тот Ульяну к ним позвал и сказал:

— Вот почтенный человек решил, что это я тебя будто не отпускаю. А я против твоего желания делать ничего не стану. Скажи сама ему, что думаешь.

Он ушел, и купец тоже попрощался с ним скоро. И не приехал никогда больше. Алексей Николаевич потом тихо спросил ее:

— Ну что же ты? Не люб?

Ульяна головой покачала.

— Нет. Я с вами останусь.

Петя краем ухом слышал и только зубы стиснул. Это ж лучше любых признаний было — так вот просто и незатейливо сказать. Тем более что оставалась Ульяна и себя губила: в ее лета крестьянкам детишки уже за подол цеплялись, это дворянок попозже женили. А станет вот поздно, останется «пустоцветом» — и все ради барина, потому что не ушла, пока предлагали.

И оказывалось, что Петя тут виноват был, счастью чужому мешая. Он видел ведь, как тлел между ними огонек, в нем самом давно погасший. Только упрямство и мешало в сторону отойти.

Но долго Петя не выдержал, к Рождеству он извелся совсем. Как-то на гитаре наиграть попросили: так струны всю душу растревожили, а вышло что-то тяжелое и горькое, после того в избе тишина повисла, а он вышел, дверью хлопнув.

Воронок у него застаивался. Он в конюшне отдохнул, а теперь так движения хотел, что конюхи к нему подойти боялись: как шальной на них бросался. Петя каждый вечер выводил его и уезжал в заснеженные поля развеяться.

У него самого тело отчаянно тосковало. Он пистолеты брал, стрелял, чтоб сноровку не потерять. И с ножом вспоминал, что Данко ему показывал. Но разве ж занятно одному?..

Потом он костер жег и садился, в огонь глядя бездумно. А как глаза на дальний лес поднимал — совсем тяжко становилось. Всего-то надо выехать на дорогу…

Он в один из таких вечеров смурной возвращался в именье. Во двор въехал, поднялся в дом, пахнущий свежеструганными досками. И замер у двери в кабинет.

Алексей Николаевич там за столом сидел с Ульяной, склонившись над бумагами. Голова ее была почти на его плече, а пальцы у них переплелись над пером, на котором давно уже подсохли чернила. И разговор у них шел совсем тихий, и непохоже, что о хозяйстве.

Петя остановился, облокотившись о косяк двери, а его и заметили не сразу. Ульяна вскинулась, вскочила и прошла мимо него — смущенная, с растрепавшейся косой и вспыхнувшим на щеках жарким румянцем. А барин опустил виноватый взгляд.

— Петь… — беспомощно начал он и тут же осекся.

Слова уже были не нужны. Петя все для себя решил.

Прощались они долго и нежно. Пете в родных объятьях барина было тепло и привычно, а расставаться — больно, словно ножом по сердцу. Прирос ведь крепко, столько лет с ним прошло, и хорошего, и плохого случилось  — не перечесть.

Он в полутьме в лицо Алексея Николаевича всматривался, каждую черточку запоминал. А тот, отстраняясь, гладил его кудри, а потом целовал — тихо и ласково, напоследок.

И Петя понял вдруг, что барин давно все понимал: он ведь на десяток с лишним лет старше, видел же все его метания. Но первый не смог бы распрощаться, не было у него сил самому решение принять.

А теперь Петя оставлял его, да знал, с кем. Он Ульяну на дворе остановил в сумерках и сказал коротко:

— Попрощаться пришел.

Та молча обняла его. И все обиды были забыты.

…Алексей Николаевич прижался к нему и вздохнул прерывисто. Петя встать уже порывался, но понял — тот заснуть с ним хотел. И не стал торопиться, только руки у него за спиной сомкнул.

Он тихо лежал, пока дыхание у барина не выровнялось. А потом осторожно отстранился. Прошептал: «Прости», — в полуоткрытые губы, касаясь их прощальным поцелуем. И, одевшись, вышел неслышно.

Котомка на полу лежала давно собранная — выходит, сам себя он обманывал. На плечо ее закинул, полупустую, и спустился во двор.

Воронка вывел из конюшни, и умный конь мягко ступал по снегу. Ночь стояла тихая и звездная, и дорога, уходящая вдаль от именья, залита была серебристым лунным светом. Петя вскочил на коня, и сразу стало дышаться легче и свободнее от свежего ветра.

Путь по зиме будет долгий и трудный, но Петя не боялся. У него под рукой висел нож да пара пистолетов на поясе, деньги звенели в кошельке — а разве что-то еще нужно?..  Он одолеет знакомую уже дорогу и будет в степи к весне. И до самого моря она заколосится зелено-золотыми травами, и заблестят под утренним солнцем капли росы. А жарким днем по степи поплывет марево, заволакивая горизонт, и душно станет в густых пряных запахах цветов. В небе неподвижно застынут ястребы, распластав крылья и устремив недвижимые взоры в траву, где шумно будет от птичьих свистов. А вдруг поднимется мерными взмахами чайка и пронзительно вскрикнет, возвещая о близости моря — теплого, нестерпимо сияющего на солнце.

А ночью степь совершенно преобразится, став еще прекраснее. Все пестрое пространство ее потемнеет, охваченное последним ярким отблеском вечерней зари, и на землю опустятся синеватые сумерки. Сквозь прозрачные облака на небе вспыхнут широкие, словно кистью проведенные алые полосы заката, а легкий ветерок будет трепать волосы и колыхать верхушки травы.

…Они с Данко сядут у костра и станут молчать, слушая раскинувшуюся вокруг вольную степь. Тот, улыбаясь, возьмет скрипку, и по ней поплывет музыка — та самая, что тихо-тихо слышалась сейчас в душе у Пети.

А потом над ними будет бесконечное темное небо, усеянное мерцающими искорками звезд. Вспыхнет в нем дальнее зарево, и вереница лебедей, возвращающихся к югу, осветится вдруг серебряно-розовым светом. Данко тогда молча обнимет его за плечи, и они станут любоваться звездной ночью.

Петя знал, что так будет. Обязательно случится их встреча, надо только дождаться. А как найдет — никому не отдаст уже, у любой красавицы отнимет, у самого неба отберет, и не вспомнятся уже их обиды. Он объяснит, что не мог иначе, а Данко только рассмеется и отшутится весело и необидно. А по глазам его станет ясно — тосковал и надеялся, а теперь рад так, что и выразить нельзя.

Ведь крепче камня цыганское сердце — тот не позабудет, не разлюбит.

Петя возвращался домой.

Эпилог

Год 1827

Не раз горел в огне войны Смоленский край, всякий раз вставая на пути врага. Смоленск отбивал осады и бывал захваченным, но поднимался из пепла пожарищ. От каждого камня в городе веяло мужеством дней старины.

Прокатится здесь еще одна война, гораздо страшнее всех прежних, но то случится нескоро. А сейчас, двенадцать мирных лет спустя, жарким летом край был цветущим. Стояло над землей душное марево, и даже птицы затихли.

По дороге ехал одинокий всадник — цыган на огромном вороном жеребце. Он, улыбаясь, щурился от солнца и откидывал буйные кудри со лба. Взглянешь и не поймешь, то ли двадцать лет ему, то ли тридцать: лицо молодое, глаза весело блестели, да и сам тонкий и стройный. Только темные жилистые руки выдавали, что уже не юноша.

Он проехал по мосту через речку, углубился в березовую рощу у деревни, и навстречу ему выбежала стайка крестьянских детей. Те и не приметили его сначала, галдя и со смехом гоняясь друг за другом. А цыган напряженно замер, словно выискивая кого-то среди них. И, улыбнувшись, окликнул одного: