А как на другой день после приезда в именье они в гостинице остались, Петя тут же подошел к нему и обнял. И улыбнулся завлекательно, как раньше. Он знал, что жестоко лишнюю надежду дарить, но самого себя убедить хотелось, что не нужна была барину никакая Ульяна, раз он вернулся.

Алексей Николаевич растерялся сначала, спросил его неуверенно: «Зачем тебе?..» Петя и отвечать не стал, развязывая на нем рубашку.

…Он отворачивался и кусал губу, но все заминки терпел, когда барину с больной ногой было неудобно. А потом, как тот с порывистым вздохом благодарно прижался к нему, Пете стало горько и стыдно за обман.

Поговорить с Ульяной он после того нескоро решился. Он знал, что не успокоится, пока не узнает все от нее доподлинно, хоть и не хотелось выспрашивать.

Он нашел ее в избе с Катажиной — те бойко болтали по-польски и смеялись. Петя в дверях остановился, оглядывая их. Катажина была не красавица, но зато крепкая и складная, а уж сейчас — разрумянившаяся, чуть смущенная своим округлившимся уже животом, — вовсе милой и пригожей казалась. Но все равно взгляд падал только на Ульяну, хоть и улыбалась она почему-то тихо и грустно.

Петя и не знал, как обратиться. Но та, взгляд подняв, нахмурилась и сама встала. Прошла мимо него молча, задев рукавом, и Петя губу закусил.

Ему тяжело вопрос дался, да и по Ульяне, спокойной и сосредоточенной, видно было, что та ждала его. Она отвернулась и сказала тихо:

— Я знала, что спросишь, — и умолкла.

— И что же? — нетерпеливо поторопил он, чувствуя, что начинает злиться.

— Да ничего, — Ульяна повела плечами. — Кто сказал-то? Парни деревенские? И что, ты поверил?

— А неважно, кто, сказали ведь, — вскинулся Петя.

 — Вот как… — она ломко усмехнулась. И зашептала быстро и отчаянно: — Неужто не понял? Они наговорили ведь, им лишь бы выдумать только… Знаешь, они много раз ко мне… пытались… После того и злость затаили.

Петя прищурился. Можно догадаться было: в деревне на Ульяну засматривались, а она никого к себе не подпускала. Но все-таки он еще спросил:

— А что было-то? — прозвучало резко и раздраженно.

— Оправдываться еще, — вспыхнула Ульяна. — Говорю же, что ничего. Он тогда в деревне заночевал. Я осталась вот, он попросил… Поговорили, про тебя рассказывал. Я поздно вышла, наверное, и приметили. А дальше придумать уже только…

Она сама была разозленная, голубые глаза у нее заблестели. И Петя обо всем пожалел, что последнее случилось: и об этом гадком разговоре, и о том, как из упрямства к Алексею Николаевичу потянулся снова. Выходит, всем хуже сделал. И ни доверия, ни былой детской дружбы у них с Ульяной не осталось.

Пете всю жизнь упрямство мешало. И знал вроде, что лучше отступиться, а не мог. Отчаянная, твердая решимость была: остаться теперь с барином, чтоб тот об Ульяне и не думал.

Да вот труднее оно оказалось, чем он ожидал: признавался же себе, что не любил Алексея Николаевича давно. А жить с нелюбимым — радостно ли? Да еще и в неустроенном доме, в разлаженном быту: Петя с тоской вольную степь вспоминал, где не было всего этого. И понятно, что потерпеть надо только, что спокойно и уютно станет со временем — а невмоготу совсем казалось.

Он утром еще как-то находил себе дело: помогал в работе, толковал с крестьянами. Но недалекие мужики тоску наводили, а с топором он вовсе ничего не умел, делал только то, что говорили. А как смеркалось — не знал совсем, куда же деваться. Несколько книг, привезенных барином из столицы, все были перечитаны. Да он и не понимал, что занятного было, чтобы в кресле вечером устроиться и читать, как Алексей Николаевич любил. Он чувствовал тогда: не для него это, и лишний он тут.

И даже на Ульяну озлиться повода не было. Ладно бы, если б она нарочно вертелась перед барином. Так нет, ничем не выдавала себя, сдержанная и спокойная была. Только хмурилась еле заметно, на Петю глядя. Оно и понятно: тот сам жалел, что обидел, обвинять став ни за что ни про что.

Его Алексей Николаевич окончательно от подозрений избавил, надолго взявшись доказывать, что и вправду не было ничего. От его униженных оправданий Пете тошно становилось. Но теперь-то он точно поверил, что Ульяну оговорили просто.

Ей в самом деле трудно было в деревне. Самый возраст ведь — семнадцатый год, а она гордая была, и речи не шло о том, чтобы погулять с кем-то. Гадко было слушать, как домысливали, для кого себя берегла.

Да и Алексей Николаевич все понимал теперь. До того-то у него год как в дурмане прошел, а как Петя вернулся, тот очнулся словно бы и то смог разглядеть, чего не замечал раньше. Он в столице еще пить почти перестал, а потом и вовсе — горе-то не надо было заливать. На Ульяну он стал засматриваться — украдкой, глаза от Пети пряча. Та вздыхала и отворачивалась. А тот видел все, и от каждого такого взгляда обидно и досадно становилось. Но не прикажешь ведь из мыслей ее прогнать.

Слишком надолго Петя пропал. Вернись он раньше, до Ульяны — и не случилось бы ничего. А ведь мог бы, но все лето в степи провел, да вдобавок с цыганом спутался. Вот об этом нелишне вспомнить было: барина за одни взгляды корил, а самому-то поболе есть, что скрывать. Про Данко он ни словом не обмолвился.

Только вот и с барином они редко вместе бывали. Ясно, что ему с больной ногой в тягость, а Пете и вовсе не хотелось. Один вот раз стало хорошо: когда только из гостиницы в именье приехали насовсем, как спальню там сделали.

На новой-то кровати оно лучше, чем на чужой, узкой и неудобной. Они с утра уже пошли посмотреть. Да попробовать, как Петя про себя усмехался.

Алексей Николаевич присел на край кровати, схватившись за больное колено, и досадливо отвернулся.

— Извини уж, на руках не потащу…

— Да будто надо, невеста я вам, что ли, — хмыкнул Петя, стаскивая рубашку.

Он на «ты» обращаться никак не мог привыкнуть, то так говорил, то так. Они и не замечали оба.

Но это в тот раз Петя остался довольный. А потом если и получалось что, то редко. Алексей Николаевич то ли уставал, то ли просто мысли у него другие были — догадаться несложно, о чем. Тот как-то прильнул к нему ночью — так получил в ответ неразборчивое: «Петь, мне в город завтра…» Он потом на другом краю кровати устроился и долго от досадной обиды заснуть не мог.

Он понял еще, что у него никакого терпения не хватало с Алексеем Николаевичем, усталость и тихая злость на него накапливались потихоньку. Он приболел как-то, в дороге от Вязьмы застудившись, и Петя только с утра побыл с ним, потом ушел. Понятно, что у него от слабости и от сырости, из-за ливня с ночи еще, больная нога ныла: еле от кровати до кресла дошел и устроился там, закутавшись в затрепанную армейскую шинель. Но вот рядом сесть и пожалеть — того Петя не умел просто.

А вернувшись, он Ульяну с барином застал: та чай с медом принесла да и осталась рядом. Они говорили о чем-то тихо и оба улыбались. Петя тогда дверь прикрыл и вышел, его не заметили даже. Он дотемна сидел в холодных сенях и думал, что стоило, конечно же, самому с утра не пропадать. Но все равно досадно было, что Ульяна не в свое дело лезла.

Она ничем ни раздражения, ни обиды не выказывала. Только при взгляде на него хмурилась, да и говорили они редко. Она в хозяйстве занималась, а Петя мыслями далеко был — в степи, у моря.

Но вот явно видно было, как норовила сделать лучше именно для Алексея Николаевича. Петя проверил как-то даже: долго напоминал, как приготовить ему, что он любил — та забывала всякий раз. Ему-то все равно было в самом деле, чем обедать, но вот про что барин говорил — то у нее сразу выходило.

Еще он застал, как Ульяна шинель ему подшивала — армейскую еще, затрепанную, а на другое Алексей Николаевич денег не тратил. Он и старосте при всей деревне понемногу отсчитывал, прося, чтоб дельно пользовали. Такое до войны невозможно было, чтоб барин крепостных простил — а тут, как надо было именье отстраивать, поменялось все.

От Ульяны в душе царапнуло: почему вот она подшивала, а не Федор, случаем. К Пете-то Алексей Николаевич не подходил для такого: пробовал как-то в походе, но тот съязвил сразу же: «Я ж вам для другого нужен…»