Радость переполняла пса. Он подпрыгнул, мотнул головой, рванулся вперед. И тут же упал на передние лапы. Зазвенела проволока, зазвенела цепь, ошейник больно врезался в шею.

«Ошейник! Как я его ненавижу!»

Это был враг номер один. Он и раньше его ненавидел, с первого дня, как ощутил его на шее, но неосознанно, не зная ни его названия, ни сути.

«Они посадили меня на цепь! За что?»

Обида и недоумение сначала относились ко всем людям, ко всему миру, но затем Полкан глянул на дом и вспомнил хозяев, свою недолгую жизнь. Его принесли сюда щенком. Тетка Евдокия сначала кормила молоком и манной кашей, затем стала давать понемногу вареное молотое мясо. Панков (так называли хозяев соседи, так он их и запомнил) ворчал, что дешевле поймать любого бездомного пса, чем вырастить породистого.

Полкан вспомнил — и все смешалось в голове.

Детство, когда он гонял по дому, во дворе и понятия не имел, что на свете есть ошейники и цепи. Ласковые руки тетки Евдокии. Первые натаски. Панков хотел, чтобы он был свирепым псом и верным сторожем. Со свирепостью не получилось — не тот характер оказался, а вот сторожил он всегда охотно и лаял громко. Особенно, когда пасеку вывозили куда‑нибудь в поле или в заросли акации. Случалось, хозяин бил его. А вот тетка Евдокия добрая. И пожалеет, и вкусненьким угостит.

Тут Полкан вдруг сообразил, что неспроста он так давно не видит тетки Евдокии. Что‑то случилось! Что‑то недоброе. Еще тогда, когда она спала в ящике. Пришло много людей. Тетка Евдокия так крепко спала, что ему хотелось завыть, разбудить ее. Но не решился — только жалобно повизгивал. Люди тихонько переговаривались, некоторые женщины плакали. Их слова — вот они, рядом: «Молодая еще…» — «Доконал он ее, сердешную. Куркуль проклятый». — «Еще вчера заходила к ней, а сегодня горе‑то какое, померла наша Дусенька».

Полкан будто о что‑то укололся:

«Померла… Тетка Евдокия померла. Уснула насовсем. Как тот песик, которого летом ударила машина и который лежал под нашим забором. Я лаял на него, пока хозяин куда‑то не унес черно–белое лохматое тельце. Как я раньше не сообразил: тетки Евдокии нет! Уснула. Навсегда».

Ему стало жаль хозяйку. На глаза навернулись слезы.

— Полкаша, Полкаша, иди сюда!

Пес услышал из‑за забора знакомые голоса и мгновенно забыл о своих скорбных мыслях. Это Женя и Димка, его самые лучшие друзья.

Близнецы сидели на досках, сложенных у забора, и Полкан, загремев цепью, вскочил, стал на задние лапы, обцеловал братьев.

— Ой, щекотно, —засмеялся Женя, которого пес лизнул дважды. — На тебе хлебушка. И котлетку на. Это Димка не съел — сегодня его очередь.

Полкан мгновенно проглотил угощение. Есть захотелось еще больше — хозяин вечером принес пару косточек, но таких обглоданных, что и собака побрезгует.

— Голодный, — вздохнул Дима. — Если бы он у нас жил.

— Я видел: Хмырь его бьет, —заявил Женя. —Раз даже ногой пинал.

— Нас и мама защитит, и папа, и милиционер. А Полкана никто, — сказал Дима.

Близнецы немного погрустили. В школу их не взяли, полгода не хватает, собаки у них своей нет, гулять одних дальше переулка, в котором живут, не отпускают.

Дима, такой же как брат белоголовый и голубоглазый, задумался.

— Слушай, сколько у нас в копилке денег? Ну, тех, что мы на велосипед собираем.

— Не знаю, — ответил Женя. — А что?

Дима улыбается своей придумке, заговорщицки шепчет, будто их кто‑нибудь здесь, возле летней кухни, может услышать:

— Давай купим Полкана. Я знаю: Хмырь жадный, он деньги любит.

Пес снова становится на задние лапы. Опершись передними о забор, тычет лохматую голову братьям, и четыре детские руки сразу вплетаются в его густую шерсть.

— Не–а, — вздыхает Женя. — Такая собака стоит дорого.

— Ну сколько? — пристает Дима.

— Откуда я знаю. Может, миллион. А может все десять.

Полкан повизгивает, облизывает горячим языком руки

близнецов — благодарит.

— Он умный, он все понимает, — говорит Дима. — Видишь, обрадовался, что мы хотим его купить.

В это время отворилась дверь веранды, и на крыльцо вышел хозяин Полкана. На свои шестьдесят два года Панков был подтянут и свеж лицом. Седые волосы коротко острижены, на плечах легкая клетчатая рубашка. Александр Фомич любил и неизменно носил только такие рубашки — в крупную клетку, красных или синих тонов.

Возле будки Полкана росла молодая груша «бере Александр». Когда‑то купил ее саженец из куража, из‑за названия, тезка, мол. Но сорт оказался исключительно хороший — груши крупные, сочные, с легкой кислинкой. Дерево родило исправно, но это весной заморозок побил цвет, и плодов завязалось немного. Панков даже пересчитал их. У соседей сад почище, чем у него, но эти сволочные близнецы так и смотрят, как бы обнести дерево. Пса специально подкармливают.

— Ко мне, Полкан! — сдержанно, но с угрозой в голосе позвал он. И добавил, обращаясь к насторожившимся Диме и Жене: — Брысь отсюда, шпана! Будете через забор заглядывать — уши оборву!

«Какой он злой, — подумал Полкан, разглядывая хозяина. — Бросается на людей, будто… пес».

Александр Фомич взглянул на часы: без пяти четырнадцать. Он приоткрыл дверь, заглянул в магазин. Катя, отпуская какого‑то мужичка, крикнула:

— Закрыто! Не видите, что перерыв?

Затем подняла голову, кивнула, узнав Панкова: подожди, мол.

Александр Фомич обошел «Продтовары», присел на ящик возле служебного входа.

Вскоре вышла Катя. Глянула на теплое сентябрьское солнце, потянулась — белый халат рельефно обозначил прелести продавщицы.

Панков крякнул, усмехнулся:

— Правду люди говорят: в сорок пять баба ягодка опять. Зашла бы как‑нибудь в гости, Катерина, а? Медком бы угостил.

— И ты туда же, старый, — отмахнулась продавщица. — Знаю я твой медок — из моего сахара.

— Я не о том, — обиделся Панков за «старого».

— И я не о том, —улыбнулась Катерина. —А коль вам, Александр Фомич, моего медка всерьез захотелось, то и приглашайте серьезно. На ужин с музыкой. И десять баксов за слова ласковые.

— Десять баксов? — опешил Панков.

— А ты как, старый, думал? — озлилась вдруг Катерина. — Со студента могу поцелуями взять. А ты, Фомич, человек особый. Мне, чтобы лишнюю десятку иметь, надо целую неделю крутиться. Как проклятой. А ты уже, небось, сидит!» на деньгах.

— Угу, — согласился Панков. — И унитаз у меня из золота.

— Ладно. Мне еще пообедать надо, — заявила Катерина. — Тебе мешок или два?

— Два не унесу, — Александр Фомич достал заранее приготовленный «сникерс», положил в карман халата продавщицы. — Ох, и баба ты, Катерина. Зверь–баба.

Продавщица вновь улыбнулась, будто и не сердилась только что, открыла дверь подсобки.

Панков расплатился, захватил со штабеля мешок с сахаром, легко забросил на спину.

— Думай, Катя, думай, — бросил на ходу.

— Взаимно, Фомич, взаимно.

Панков шел тротуаром, твердо печатая шаг и прислушиваясь к своему организму. Нормально. И сердце не бухает, и дыхание ровное. А на спине все‑таки полцентнера. Он мельком вспомнил, как года три назад к ним на несколько дней заехала племянница Евдокии с мужем. Молодой парень, бугай здоровый, а взяли они тогда у Катерины по мешку, так он еле допер. Идет — мокрый весь, качает его, водит из стороны в сторону. А он хоть и старый, как Катерина говорит, а ничего.

Полкан на появление хозяина прореагировал странно: приподнял лохматую голову, глянул и снова положил морду на лапы. Обычно он всегда радовался, бегал, гремел цепью, норовил взгромоздиться передними лапами на грудь, а то как подменили. Может, заболел? Или отравили? Панков как шел с мешком, так и остановился. Близнецы возле пса соседские крутятся — может, что подсыпали в еду? Да нет, малые вроде для такой пакости.

Сахар Александр Фомич занес в сарай, где хранилось все, что нужно серьезному пчеловоду. Катя ляпнула, что он мед из сахара гонит, а кто сейчас без прикормки обходится?! Гречки и клевера почти не сеют, липы в их краях немного. Подсолнечник выращивают, правда, но туда каждое лето не наездишься — далеко.