А просто так почему-то выходило, что не умел Аркадий не вытирать руки о живот, не удавалось ему умыться, рукавов не замочив, несподручно было тащить что-либо тяжелое, не прижимая его к пузу, не спорилась работа внаклон, а подгибались сами собой ноги, и Аркашка рано или поздно обнаруживал себя ползающим по чернозему на коленках.

Если же добавить к этому затрудненную адаптацию студента Колобова среди незнакомых людей, то логика давшего ему прозвище «чмырь» становится тем более понятна.

Оно, это прозвище, тогда не прижилось, поскольку после колхоза все — кто раньше, кто позже — убедились, что Аркашка вообще-то парень свойский и чувство студенческого братства ему не чуждо, хоть он и прижимист несколько, так ведь не с чего щедрым-то быть, а «простодыркой», это такой довольно редкий народный термин, — глупо.

И в армии, стало быть, — снова. Сержант, командир машины боевой — а смотрится самым зачуханным салабоном. Ну, разве объяснишь всем, что просто человек так устроен! Ведь чтобы данную кажущуюся простоту в полной мере понять, мало не только срочную воинскую службу сполна преодолеть, но зачастую даже академии генерального штаба не достаточно!.. Мишка же и в этом был полной противоположностью Аркашке. Он умел даже очень грязную работу делать, почти не пачкаясь. Тоже — устройство такое человеческое. Случалось, обмундирование в армии до дыр изнашивал, всего лишь раз-другой постирав. Но уж если нечаянно все же где-нибудь в столовой сажал пятно, то, наоборот, мыл бензином, стирал в растворе кальцинированной соды, отчего почти вся краска сползала с несчастной ткани, но сползало и пятно.

Мишку, кстати, командование за высокие производственные показатели несколько раньше Аркашки наградило краткосрочным отпуском на родину. Всего-то на месяц братья разминулись. Но, очевидно, иначе быть не могло, интересы обороны не позволяли.

Мишкино счастье было неописуемым — в стройбате с отпусками было существенно хуже, нежели в строевых частях — и как Мишка благополучно добрался тогда до дому с двумя пересадками в незнакомых аэропортах, одному Богу известно.

Потом, когда разрешили религию, Мишка уже в почтенных годах был. Но в Бога уверовать только потому, что начальство дозволяет, показалось ему, видите ли, делом постыдным. А вспомнил свой давний стройбатский отпуск — и маленько уверовал. Ведь тогда он, получив отпускные документы и довольно существенные — потому что заработанные — деньги, первым делом на ЖБИ заскочил отметить счастливое событие с друзьями. Традиция же.

И напились военные строители в монтерской кондейке. Друганы на «гауптическую вахту» тотчас угодили за грубейшее нарушение воинской дисциплины, на работу «ратную» с неделю под конвоем ездили да без ремней, ночевали не в своей родной казарме на мягкой постельке, а в холодном флигельке на твердых топчанах. Эта бы участь ждала и Мишку заместо отпуска и вожделенного свидания с Машкой, в ожидании реальной встречи чуть не еженощно снившейся во сне, но всегда так, что самое важное свершиться не успевало.

И тут-то господь Бог лично заступился за глупого Мишку первый раз. Вывел его с завода через пролом в заборе, тогда как дружков Мишкиных ищейки из комвзвода уже повязали и по всей территории предприятия шныряли, ища главного виновника инцидента. Видать, им кто-то в подробностях настучал и пофамильно всех сдал.

Весьма возможно, что Всевышний вскоре пожалел о своем необдуманном порыве, поскольку с подопечным таким еще потом много мороки было… Может, даже ругал Сам Себя последними словами, но провел нетрезвого солдатика через все препоны. И попал Мишка в объятья своей Машки в кратчайшие сроки. И все, что никак не успевало свершиться во сне, благополучно свершилось. Причем очень много раз. Мишка только в стройбате потом в себя пришел и нормальную упитанность восстановил.

Так что имел шанс солдат не дослужить трехлетнего срока, сделавшись отцом вторично. Но, несмотря на тяготы службы, он этого не хотел, жена, если не лукавила в угоду ему, — тоже. И как-то пронесло. Впрочем, это только Мишка наивно думал, что пронесло, однако Всевышний к тому моменту уже умыл руки — сколько ж можно нянчиться — и Мишка только после дембеля узнал, что неистовые дни и ночи отпускные обернулись для бесценной супруги его малоприятной процедурой «чистки» без наркоза. Впрочем, таких «чисток» и потом, в мирной, так сказать, жизни, было немало. А куда денешься?..

С дочкой Танькой встреча вышла тоже довольно трогательной и, со стороны, умилительной. Мария же без конца талдычила дитю, что папа у него есть, что он солдат и скоро прилетит на самолете. Талдычила даже в ту пору, когда дитя еще головку не держало, а не то чтобы в сложностях жизни могло разбираться.

И только Мишка, утомленный дальней дорогой, а больше того — похмельем, в дом вошел, только первые восторги встречи маленько улеглись, и отпускник встал воды или чего-нибудь более серьезного попить, глядь, а жена уже разбросанное по полу обмундирование и свое бельишко собирает, одевается, советует и мужу одеться. Потому что сейчас, безотлагательно, они отправятся в детсад и порадуют дочку, которая тоже ведь заждалась. И, нет-нет, штатское пока не надо надевать, надо — солдатское, потому что Танюшка только в солдатском отца пока представляет, а насколько отчетливо представляет, вот и поглядим…

И девочка впрямь отца-солдата признала, хотя только на плохонькой карточке видала, заулыбалась издалека, сама в раздевалку на нетвердых ножках вышла, где, на мгновенье замешкавшись, — отец к себе манит неуклюже, а мать, наоборот, не зовет, руки даже за спину спрятала — сообразительная не по годам Танюшка в объятия к незнакомому дяде — шмяк! Что для малого ребенка дело поразительное. И оно начинающего отца потрясло враз до самых печенок. А дите еще и что-то похожее на «папу» пролепетало, чего даже мать пока что ни разу не слышала.

И солдатик девятнадцати с половиной годов от роду, долго, но безуспешно пытавшийся возбудить в себе любовь к своему первому детенышу по фоткам и письмам, уже вполне примирившийся с тем, что, видать, ему просто по возрасту еще рановато отцом становиться, вдруг ощутил ту теплую, столь любимую беллетристами «теплую волну» и бесповоротно осознал, что, если, не дай Бог, потребуется, то он, ничуть не колеблясь, ради жизни, здоровья и счастья данного ребенка запросто сиганет вниз головой с двадцатиметровой опоры. Разумеется, невозможно представить, каким образом прыжок с верхотуры может способствовать чьему-либо здоровью, хотя прыжком таким, вне сомнения, себя избавить от всех забот о собственном бесценном возможно вполне…

Но, доставив девочку домой, Машка и Мишка все же недолго с нею агукали наперебой, а вскоре унесли к бабушке, чтобы занятия свои продолжить. Только прежде Мишка опохмелился наконец. Смолчал, что накануне перебрал и только чудом каким-то до дому благополучно добрался, сделал вид, что просто бокал (хотя, конечно, это никакой не бокал был, а огромная граненая рюмаха) за встречу поднимает — у кого ж повернется язык в этом попрекнуть — Машка, естественно, с мужем чокнулась. И они, мгновенно истомившись, стали опять раздеваться.

Натешились они, пожалуй, за все многочисленные месяцы сурового и даже самоотверженного воздержания. Изредка вставали с постели, нагишом за стол садились, выпивали-закусывали по-быстрому и — снова…

Ах, да, конечно же, еще и говорили, наговориться никак не могли, но столько накопилось за полтора года всего, что вряд они сами друг дружку понимали. А под вечер вдруг уснули. Мгновенно и так крепко, что собравшиеся родичи чуть дверь малухи не вынесли. Чего только не навыдумывали, пока достучались.

Однако Мишка с Машкой не угробили друг дружку в постели, не угорели и самогонкой вусмерть не упились. А совсем наоборот, продрали изумленно глаза, сориентировались в пространстве-времени, рожи под рукомойником сполоснули по-быстрому и оказались вновь готовыми неутомимо праздновать свою счастливую встречу.

И Мишка сразу всех наповал сразил, когда вдруг после первой или же второй рюмки попросил мать принести допотопную отцовскую «хромку», на которой отец в молодости насилу две песни освоил: «Все говорят, что я ветрена была, себе рубашонку сшить не могла. Десять я любила, ах, двадцать позабыла, а одного забыть не могла!..» и «Не ругайте меня, дорогие…», которую и безо всякого аккомпанемента каждый раз, когда выпивал, исполнять принимался, но после первых же строчек впадал в безудержную слезливость и мог запросто всем настроение испортить.