«А это уж дудки! — злорадно подумал Михаил Михайлович. Посмотрю, как развернутся события, тогда, может, что-то и припомню, а сейчас — туман, белый туман, молоко, так сказать…»
— Пожалуйста, — ответил уверенно. — Товарищ Курочко жаловался на предубежденность директора по отношению к проблемам, разрабатываемым сотрудниками его отдела. Если хотите, на некоторую необъективность…
— Но это не возбраняется никому.
— Конечно, конечно, — даже обрадовался Куцюк-Кучинский. Подумал: он сделал свое дело и в случае чего всегда может сослаться на этот разговор. Он не утратил бдительность и своевременно сигнализировал. Если же Курочко ни в чем не виноват, это его предположение просто забудется. Довольный собой, незаметно потер пухлые ладони.
Дробаха поднялся.
— Не смею больше задерживать вас. Надо еще поговорить с шофером, Петром Лужным, если не ошибаюсь?
Куцюк-Кучинский проводил следователя до дверей.
— Наташа вызовет Лужного, — заверил он, прощаясь. Широко улыбнулся Дробахе и долго стоял возле закрытых дверей, все так же улыбаясь.
Надо же такое… Повернись все чуть иначе, и, возможно, его личные проблемы разрешились бы сами собой…
Потрогал щеки, как бы стирая с лица улыбку, и подумал: нужно сегодня же поговорить с Норвидом. Так, ни о чем, но приголубить, чтоб потом не сопротивлялся.
Хорошее настроение вернулось к Михаилу Михайловичу. Все же жизнь удивительна и прекрасна, если точно знаешь, чего хочешь, и умеешь достичь поставленной цели.
5
Перед входом в магазин лежал, вывалив язык и тяжело дыша, рыжий пес. Стецюк остановился перед ним и спросил благодушно:
— Жарко?
Пес посмотрел на него умными глазами и, почуяв в вопросе доброжелательность, благодарно пошевелил хвостом.
— Вот так, дружище, — продолжал Стецюк, — сейчас всем жарко, но ты разлегся в тени и отдыхаешь, а люди в поле и в такую жару работают. Выходит, ты самый настоящий лентяй…
Видно, пес не обиделся: еще раз пошевелил хвостом и сделал вид, что хочет подняться, но только дернулся и растянулся еще удобнее.
- Точно, лентяй, — повторил Стецюк и подумал, что этого рыжего пройдоху надо было бы прогнать от крыльца, но не захотел связываться и тратить хоть какую-то энергию — еще может зарычать или укусить, а чему, Сидору Стецюку, сегодня никак нельзя портить настроение. Ведь сегодня хоть и обычная среда, а для него, что ни говори, день праздничный. Вон и Прасковья, покалякав с соседкой, направилась к магазину, еще услышит его панибратский разговор с рыжим псом и подумает, что ее муж совсем одурел от счастья.
Но то, что сегодня у них счастливый день, Прасковья знала так же твердо, как и Сидор.
Еще недавно в их семье все шло нормально, работа у Сидора была необременительная, но, как он любил говорить, ответственная и авторитетная — фактически исполнял обязанности адъютанта председателя колхоза Григория Андреевича Дороха, а точнее, как называли его сельские кумушки, был «магарычным бригадиром».
Действительно, еще несколько лет назад их председатель не мог обойтись без Сидора Стецюка: больной человек, что-то с давлением и сердцем, пьет лишь чай да пепси-колу, иногда в жару позволит себе стакан холодного пива, а уж про коньяк или водку и речи нет…
А где ты в городе или в райцентре достанешь запчасти без магарыча? Как уладишь дела на межрайонной базе или выбьешь минудобрения? Вот и выходит, что договаривается Григорий Андреевич, а замачивает Сидор. И хорошо замачивает, со знанием дела, щедро — в следующий раз и на базе, и в межколхозстрое для них «зеленая улица».
Ну и пусть в селе называют Сидора «магарычным бригадиром», это ему до лампочки. Зато сколько марочных коньяков перепробовал — дай бог самому товарищу…
Какому именно Товарищу, Сидор, правда, не говорил, но Колхозники знали: Стецюк не врет, и в самом деле чин должен быть высокий.
«Профессия» Сидора наложила отпечаток и на его одежду (у него был купленный за счет колхоза костюм, белые рубашки и галстуки, однако он любил лишь галифе да кирзовые сапоги и со стоном засовывал свои ноги в хромовые туфли сорок четвертого размера).
Изъясняться Сидор тоже стал по-особому. Его воспоминания, как правило, начинались одинаково:
«Когда мы с самим товарищем Кристопчуком заказали две бутылки «кавэвэка»…» Или: «В тот вечер мы с товарищем Александровым культурно отдыхали в ресторане «Мельница» и закусывали бастурмой…»
Почему-то больше злились на Сидора сельские женщины (мужчины уже привыкли: что ж, человеку пофартило — организм спиртостойкий, а это талант, все равно что голос у Соловьяненко) — потому ли, что, собираясь в райцентр, Стецюк повязывал модный галстук в крапинку, или потому, что в мужской компании иногда намекал, что познакомился в ресторане с какой-то молодухой…
Что там, мол, наши бабы? Наши — малокультурные, юбки носят, как и двадцать лет назад, и обращение неинтеллигентное: ты ее обнимать, а она дулю скрутит или — еще хуже — огреет, а в городе образованные, сами коленками светят…
Но размах Сидоровой деятельности постепенно сужался, в районе навели порядок, самых заядлых магарычников поснимали, и наконец Сидор, как ни страдало его самолюбие, пошел работать на ферму.
— Разжаловали в рядовые, — жаловался он, но пить стал значительно меньше, за свои не очень-то разгонишься, и этот поворот в его судьбе первой оценила жена.
— Рядовой, зато трезвый, — утешала она.
Сидору такой аргумент не очень нравился, но что оставалось делать? Хотя, пожалуй, времени теперь имел больше и мог крутиться возле своих любимых ульев. Десять пчелиных домиков стояли у Сидора в саду — аккуратные, покрашенные в зеленый цвет, крытые оцинкованным железом. Даже журнал «Пчеловодство» начал выписывать Сидор и хвалился, что дело поставлено у него на научную основу…
Сидор не сунулся первым в магазин, видел, как мужчины в ресторанах пропускают впереди себя женщин, вот и уступил дорогу Прасковье, жена бросила на него удивленный взгляд, но уверенно поднялась на высокое крыльцо и направилась в открытую дверь.
Магазин в Щербановке назывался сельским универмагом, занимал он новое и весьма пристойное помещение;
торговали тут всем — начиная с сахара и консервов и кончая одеколоном и готовой одеждой.
Чета Стецюков постояла в дверях магазина, разглядывая, не завезли ли, случайно, что-нибудь дефицитное. Продавщица Люба взвешивала доярке Анне конфеты и лениво переговаривалась с ней, в окно билась и жужжала муха, и черный кот не спускал с нее бдительного глаза.
Прасковья вздохнула раздосадованно. Ей хотелось, чтоб в магазине было как можно больше народа, вот бы она и высказалась: работа Сидора на ферме оказалась временной, ведь в колхозе, как и во всей стране, умеют ценить умных людей — что б ни случилось, в конце концов, снова замечают и выдвигают.
А тут слушателей только двое: продавщица и Анна, Правда, слушатели что надо. Анне скажи слово, придумает еще десять и разнесет по селу, да и Любка не умеет хранить секретов, к тому же кто ни идет мимо магазина, заглянет обязательно — просто поглазеть или купить чего-то: сельский информационный центр во главе с языкатой Любкой.
И Прасковья, лишь кивнув уважительно продавщице, направилась в угол, где лежала и висела готовая одежда. Нарочно стала спиной к продавщице и спросила не оборачиваясь:
— А где у тебя, Люба, шляпы?
Люба высыпала в ладонь Анне мелочь, лишь потом удивленно взглянула на Стецючку: шляп в селе, особенно летом, почти никто не покупал.
— Для чего вам? — спросила.
Прасковья только и ждала такого вопроса.
— Не понимаешь! — воскликнула торжествующе. — Сидору!
— Он же фуражку носит.
— Носил, — уточнила Прасковья, ликуя. — Носил, а сейчас он снова на руководящей работе, и негоже…
— На руководящей? — не поверила Анна. — Это куда же его? «Магарычных», говорят, всех ликвидировали…
Прасковья медленно повернулась к женщинам, смерила их уничтожающим взглядом.